Несущая свет. Том 1 - Донна Гиллеспи

— Я молю тебя о снисхождении, — начал он, и голос его звучал с таким достоинством, что Сенека вдруг ясно представил этого ребенка взрослым мужчиной. — Я всегда мечтал стать ученым человеком, таким, как ты. Я… я знаю наизусть твой трактат «О мимолетности жизни» и твое эссе «О гневе». Заступись за меня, и ты не пожалеешь! Я буду верой и правдой служить тебе до конца моих дней.

— Бешеный щенок! — заорал Гранн, дергая веревку и пытаясь оттащить мальчика от носилок. — Забейте ему глотку кляпом!

Сенека снова встретился глазами с Эндимионом; было видно, что его тронула мольба ребенка. Он поднял правую руку, приказывая носильщикам не трогаться с места.

Но тут какой-то человек из толпы крикнул Сенеке:

— Славнейший! Разве Сократ владел столами из драгоценного кедра, двенадцатью поместьями, сорока миллионами золотых монет и половиной острова Британия?

Сенека досадливо поморщился. Опять то же самое.

— Прочитай нам оду! — раздался чей-то надтреснутый голос. — Я был в отъезде и давно не слышал наглой бесстыдной лести!

Сенека презрительно взглянул сверху вниз на чернь, оскорблявшую его. В этот момент он был похож на выведенное из себя божество.

Ему казалось, что в последнее время люди не упускали ни малейшей возможности поставить его в затруднительное положение; их намеки и прямые оскорбления жалили тем сильней, чем яснее он ощущал в глубине души, что заслужил их. Своим богатством он мог поспорить с самим Императором. Он писал в свое время стихи, восхваляющие мать Нерона Агриппину; при одном воспоминании об этом философу становилось не по себе. А теперь чернь показывает пальцами на этого мальчишку, кивает и многозначительно ухмыляется. И переговаривается между собой. О чем? О том, что Сенека питает слабость к молоденьким рабам и шагу не может сделать, чтобы тут же не остановиться около очередной смазливой мордашки. Если он освободит мальчугана, народ решит, что философ собрался поразвлечься с ним сегодня ночью.

Когда Сенека снова повернулся к Эндимиону, мальчику показалось, что глаза философа как будто застлала непроницаемая пелена. Резким взмахом руки он приказал носильщикам трогаться в путь.

Эндимион не почувствовал боли, когда Гранн ударил его по губам, потому что душевная боль, которую он сейчас испытывал, заглушала все. Чудесный волнующий мир был внезапно взорван изнутри, и там за красивой оболочкой не было ничего, кроме грязи и копошащихся в ней навозных червей. Великий философ жил не по законам своего учения, а зависел, как и любой ремесленник, от мнения толпы. Эндимион понял, что даже эта демонстративная погруженность Сенеки в чтение на глазах у тысяч зрителей, была ничем иным, как обыкновенной игрой на публику — раз народ ожидал увидеть его со свитком в руках, то он чувствовал себя обязанным пойти навстречу ожиданиям народа. Когда Гранн снова резким ударом сбил мальчика с ног, Эндимион почувствовал, как разбилась вдребезги его душа. Он потерял веру в людей. Если в Сенеке не осталось никаких искренних добрых чувств, тогда в ком же он может обрести их? Да ни в ком. Эндимион понимал, что если даже богини судьбы смилуются над ним и даруют ему долгую жизнь, никогда больше он не сможет испытывать доверие и уважение к человеку — будь то король или сам Император, — даже если этот человек вполне заслуживает и доверия и уважения.

От этой мысли мальчик почувствовал себя таким одиноким, как потерпевший кораблекрушение, затерянный в море мрака человек.

Когда Гранн и пожарный из городской Охраны вели мальчика вниз по улице Меркурия, направляясь на место казни, их внезапно остановил громкий торжественный, словно звук фанфар, голос:

— Луций Гранн! Приказываю тебе остановиться!

Плюнув с досады и крепко выругавшись, Гранн обернулся. Ни сукновал, ни сам Эндимион не подозревали, что возгласы глашатая привлекли внимание еще одного человека — почетного гостя, направлявшегося на пир в первых носилках.

Носильщики поставили увитые цветочными гирляндами носилки на землю. Сидевший в них человек, благородный муж в зрелых летах, приблизился к беглому рабу и его конвоирам неспешной уверенной поступью человека, привыкшего заставлять других ждать себя. Его лицо, которое было в юности свежим и худощавым, теперь расплылось от излишеств и удовольствий, которые он позволял себе. Зачесанные назад черные с проседью волосы открывали высокий великолепный лоб. У него был вид человека, который пренебрегает уходом за своим телом, посвящая все свои досуги умственным занятиям. Он был бледен, его пухлые руки были тоже изжелта-белого, мертвенного цвета. Когда-то крепкое мускулистое тело начало полнеть, на нем появились дряблые складки жира. Вокруг его глаз залегли глубокие морщины — следствие долгих бессонных ночей, которые он проводил, склонившись над выцветшими рукописями при свете лампы — читая труды великих авторов или диктуя свои собственные сочинения. И хотя, судя по выражению его глаз, ему не было чуждо чувство снисходительности (у него был вид человека, который простит провинившегося, не доводя дело до наказания, а потом будет сердиться на себя за это) — он все же со всей очевидностью относился к той породе людей, которых только глупец может попытаться обмануть. Особенно в такую минуту, которая наступила сейчас, когда он, как будто весь встрепенулся, и глаза его горели безжалостным огнем, словно у хищного сокола. На нем была безупречно белая тога, а на тунике под ней виднелась широкая пурпурная полоса, свидетельствующая о том, что этот благородный муж — Сенатор. Он заметно хромал, но эта хромота почему-то только подчеркивала его величественность.

Когда толпа отпрянула и расступилась, давая ему дорогу, Гранн и пожарный переглянулись в сильной тревоге. С чего это такой высокопоставленный человек беспокоится о каком-то сукновале и его рабе? Ведь перед ними стоял сам Марк Аррий Юлиан, один из шести наиболее влиятельных людей в Сенате. Среди предков в его древнем роду было множество знаменитых имен, а сама родословная прослеживалась со времен Первой Пунической войны. Любой римлянин из тех, что стояли сейчас в толпе, мог рассказать какому-нибудь заезжему чужеземцу все об этом выдающемся человеке. Он был одним из самых близких друзей Сенеки. Недавно он вернулся из провинции Верхняя Германия, где служил военным губернатором крепости Могонтиак на Рейне, пока его не отозвали домой для исполнения почетной должности консула, которая предполагала, что на какое-то время он станет соправителем Нерона, хотя на самом деле эта должность была чисто номинальной, потому что Нерон ни с кем не желал делиться властью. Он был образованным человеком, сведущим во многих областях знания, знакомым с архитектурой, инженерно-строительным искусством, не говоря уже о приобретенных им глубоких познаниях в военной стратегии, истории народов и естественных науках. Его чтили как самый большой авторитет даже дикие германские племена, и среди них хатты, гермундуры и их соседи. Он написал уже тридцать томов из задуманного пятидесятитомного труда об обычаях и верованиях германцев. Все знали, что он очень хотел уйти в отставку, но военный совет Нерона препятствовал этому. А причина заключалась в непокорном вожде хаттов по имени Бальдемар, который своими набегами наводил ужас на приграничные города Галлии в течении целого десятилетия. Этот Бальдемар не присылал своих послов, отказывался давать заложников и не желал вести переговоры с Империей. Одним словом, необходимо было поставить его на место, а для этого требовалась небольшая война. Но Нерон медлил начинать военную кампанию, потому что ему нужны были деньги совсем для других целей. Император устраивал пышные зрелища на театральных подмостках и бесконечные гонки на колесницах. Поэтому и Нерон, и его Совет возлагали все свои надежды только на Марка Аррия Юлиана, единственного военачальника, способного приструнить вождя хаттов дипломатическими средствами, не развязывая дорогостоящую войну. При этом общее мнение было таково, что старый Юлиан, по-видимому, сложит голову на бескрайних просторах варварской Германии, потому что Бальдемар слишком неукротим.