Почерк палача - Николай Леонов

Появление на техстанциях неизвестных ему Котова и Нестеренко подполковник попросту прозевал. Он узнал о них задним числом, когда злополучный “Москвич” уже уехал. Тогда подполковник испугался по-настоящему. Неизвестные оперативники могли быть только людьми Гурова, а значит, он вплотную занялся убийством Юрия Власова. Разовое убийство, не связанное с чем-то крайне серьезным, главк интересовать не может. Значит, они вяжут смерть механика с групповым исчезновением машин и людей. Почему? Как Гуров пришел к такой страшной мысли?

Подполковник отлично знал: его “друг” прекрасный оперативник, но, пока сидит в своей конторе и лишь читает бумаги, он практически не отличается от других оперов главка. Гуров становится непредсказуем, смертельно опасен при личных контактах. Из, казалось бы, пустого разговора, неуместной паузы, обыкновенного замечания он способен на выводы, которые прийти в голову нормальному оперативнику никогда не могут. “Важняк” выехал на обычное убийство, покрутился, отметился, мол, мы тоже работаем, и убрался.

Но если после формального визита он посылает своих людей больше чем на неделю толочься на месте преступления, значит, он за дело взялся вплотную. Приезжали не мальчики, люди пенсионного возраста, значит, должны быть известны Суворову. А он этих старых оперативников в первый раз видит. Где таких людей берет Гуров, мать его так? Москва хоть и бескрайняя, а старые опера все друг друга знают. Эти, значит, не из главка и не из МУРа, совершенно точно, так откуда они? Старый сыщик — явление штучное, но его на приусадебном участке не вырастишь. Он должен более двадцати лет работать в органах, общаться с сотнями себе подобных, и его должны знать. А оперов Гурова часто не знают, и это далеко не первый случай.

Подполковник смотрел, как смущенный Котов застегивал рубашку, верзила-блондин покровительственно улыбался, а сам Гуров оживленно разговаривал с механиками и прочим рабочим людом. И зависть, как в народе говорят, “черная зависть”, поднялась из глубины его души, даже оттеснила страх.

— Так вот он какой, ваш знаменитый Гуров, — сказал подошедший к подполковнику старший опер Вагин, правая рука начальника районного розыска. — Я поначалу на него взглянул и решил, что это столичный франт, не более, а сейчас понял: розыскник из самых настоящих. Ведь ты подумай, Александр Сергеевич, Гуров на пустом месте с десяток доверенных лиц приобрел. Работяги теперь с ним завсегда готовы по душам толковать. Он обе станции за гривенник купил и в карман сунул, в нужный момент всегда достать может. А где он этого еврея-то раздобыл? И второй, что молчит и русой головой трясет, видно, не хуже. Да, слышал много, а видеть не доводилось. Мы в верхах не топчемся, у нас дела махонькие.

Суворов повернулся к Вагину, спросил:

— Боря, про махонькие дела ты кому говоришь?

— Люблю сам с собой потрепаться, никто с тобой не спорит, не возражает, — как выражаются в Кремле, “полный консенсус”. А мы с тобой, Саша, данных волков просрали. Они давно тут крутятся, много знают всякой никчемной бытовухи, мелочевки. А ведь кирпич, Саша, из песка и дерьма делают, сушат, обжигают и ставят потом, чего душе угодно.

— Борис, ты, оказывается, философ? — закипая, спросил Суворов.

— Раз такой расклад ложится, ты, Саша, поберегись. — Вагин и внимания не обращал на настроение начальника.

— Только мне следует поберечься? — Подполковник взял себя в руки, а трусом он никогда не был.

— Почему только тебе? — искренне удивился Вагин, на лице его появилась задумчивость, и после длинной паузы он продолжил: — Чую я, от него не убережешься. Он из фанатиков, а талантливый фанатик — верная петля, дело лишь во времени. Если обе техстанции снести, пригорок выровнять, каменоломню внизу, к чертовой матери, взорвать, положить футбольную полянку, построить стадион, то и тогда, через много лет, явится во время финального матча талантливый фан и начнет кости человеческие из всех мест вытаскивать.

— Перестань каркать, бормочешь, словно ты комментатор, а незнакомые мужики мячик гоняют. — Подполковник сплюнул, растер ботинком.

— А он видел, как ты харкнул, — спокойно заметил Вагин. — И не хрен с ним польку-бабочку танцевать. Живой он человек, из мяса и костей, да еще на личной машине.

— Из таких умных и когда-то живых сегодня небольшое кладбище сложить можно, — заметил Суворов.

— Ты, Саша, знаешь, как обыграть гроссмейстера? — спросил Вагин. — Не знаешь. Я подскажу. Не играй с ним в шахматы, будь проще. С гроссмейстером ни во что играть не следует, его можно, как ребенка, сделать на перетягивании каната.

— И кто станет тянуть? — поинтересовался подполковник.

— Я точно знаю, кто к канату даже не притронется, — ответил опер. — Это Борис Иванович Вагин.

* * *

Когда Станислав вывел машину на трассу и занял свой левый ряд, Гуров спросил:

— Ну, командир, как ты оцениваешь ситуацию в целом и нашу сегодняшнюю работу в отдельности?

Котов и Нестеренко на своем “Москвиче” сразу отстали и, мигнув фарами на прощание, заняли скромный второй ряд.

— Лев Иванович большой мастер, — сказал Нестеренко.

— Он не просто мастер. Лев Иванович — чемпион, — поправил друга Котов. — Вот Станислав мастер, мы с тобой сильные разрядники, и то лишь потому, что в такой команде выступаем. Я, к примеру, каждый день работы в группе чувствую, как прибавляю.

— Придется менять машину, — подвел итог Нестеренко.

А в “Мерседесе” затянулась пауза, наконец Станислав сказал:

— Ситуация в целом нормальная, хотя бы потому, что движемся мы в правильном направлении. Захоронение здесь, и Полоз фигура не из последних. А нам необходима первая. Я сегодня уж было решил, что увидел ее и что все становится на свои места, но после долгих раздумий понял — ошибаюсь. Мой человек — фигура, безусловно, играющая, но не главная.

— Не секрет? — спросил Гуров равнодушно, хотя его и разбирало любопытство.

— Если будешь со мною хитрить, не скажу.

— Да я не хитрю, боюсь сглазить! — изображая искренность, Гуров даже схватил себя за лацканы пиджака.

— Снова врешь... Ты, Лева, безнадежен. Но скажу, так как, во-первых, люблю тебя, во-вторых, нужен совет.

— Переставим местами, и я тебя слушаю.

— Вагин Борис Иванович, он стоял рядом с местным подполковником, как его... Суворовым. Устрица, которая с нами в одно время в МУРе работала. Так вот, я с Борисом пахал еще в райотделе, до МУРа, до несчастного дня, когда попал к тебе в группу и ты тыркал меня носом во все нехорошее.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Жизнь Бориса — сплошная трагедия. Талантливый сыщик, без пяти минут начальник ОУР, и вдруг запил. Не то чтобы выпил не вовремя, а запил по-черному. Его понижали до участкового, восстанавливали, таскали по врачам, держали в стационаре. Борис старше тебя на четыре года, значит, сегодня ему сорок шесть, он старший опер, — коли не болезнь, давно был бы генералом.

Я тебе, понятно, с чужих слов рассказываю, поскольку сам, как ушел из района, Бориса не видел. Но у него были поклонники, как у Боброва или Стрельцова. И я в клубе тоже состоял. Пять лет назад позвонили, едва уж не пригласили на похороны. Все, говорят, водка его съела. Оказалось, нет, поторопились, попал Борька к какому-то хитрому доктору, и тот Вагина вытащил. Мне рассказывали, что он до магазина уже дойти не мог.

Пришел в кадры, там разговаривать не хотят. Но остался один генерал, ребята его разыскали, который Бориса Вагина помнил, ну и восстановили его в милиции постовым. Через год стал участковым, теперь старший опер, пьет только чай и боржом.

Когда мы сегодня приехали, он стоял с другим опером и этим... сам знаешь. Ты к ним подошел, а я к трупу, врачу и следователю.

Борька так меня и не узнал, а я умышленно ему на глаза не показывался. Думаю, был талантливый сыщик, спился, да восстал из пепла, столько лет прошло. Кто знает, что он сегодня за человек? Помнишь, третьего дня мы с тобой говорили, в деле нет-нет да оперативник чувствуется?

— Все помню, Станислав, — сказал Гуров. — До данного момента ты был строг и логичен. А почему развернулся?

— Понимаешь, вспомнил я, что в расцвете славы Борис Вагин выговор от начальства получил. Да не устный, а, как положено, с занесением и прочее. Знаешь, за что? Мы шли группу опасную брать. Конечно, не сегодняшние времена, но и тогда нас порой убивали. Так Борис без оружия пошел, а старшим был и дверь в подвал выбивал. Какая-то сука накапала, Борьку на ковер. Вместо того чтобы плести о нервах, возбуждении и прочем, он и заявил, что в человека стрелять не обучен. Шуму было, до Петровки дошло, потом замяли, а Борьке выговорешник впаяли.

Я как все это вспомнил, понял — водка сила страшная, из человека кенгуру может изготовить. Но коли человек сейчас здоров и ранее в человека не стрелял, то и сегодня безвинных людей не тронет.