Мой адрес - Советский Союз! Книга четвертая - Геннадий Борисович Марченко

меня он Сан Саныч.

— Прокурор — вор на Урале известный, — поддакнул один из картёжников с большой залысиной, обрамлённой седым венчиком волос.

— Это точно, Гвоздь, вор он известный, — подтвердил Алтын. — А откуда ты его знаешь? Что за дела у вас с ним были?

— Дом мой хотели залётные обнести, так он помог решить проблему.

— Сам его нашёл?

— Мне его координаты до этого на всякий случай дал другой вор, Абрам, мы с ним в Крыму познакомились.

— Хм, Абрам тоже авторитетный вор, пересекались как-то на пересылке, — поглядел на меня Алтын.

— Кстати, он меня Артистом прозвал.

— Это за что?

— За то, что песни ему мои понравились.

— Что за песни?

— Ну, например, «У каких ворот» и «Золотые купола».

— Э, а я знаю эти песни, — вскинулся сидевший на нарах урка.

— И я слышал. И я, — наперебой загомонили обитатели камеры.

— Ша, — снова цыкнул Алтын. — Чего раскудахтались? Все слышали, я тоже слышал. Хочешь сказать, что ты их сочинил?

Я пожал плечами.

— Можете малявы отправить Прокурору и Абраму, спросить, слышали они эти песни до моего живого перед ними исполнения, когда-нибудь придут ответы. Я, кстати, целый альбом таких песен записал, называется «Здравствуй, мама…». А Сан Санычу первый экземпляр подарил, очень он был доволен.

— Я возвратился! Здравствуй, мама! Ну что ты, перестань при сыне причитать! — нещадно фальшивя, пропел тот, что сидел на нарах.

— Мотя, никшни, не пога́нь хорошую песню, — прикрикнул на него Алтын, выгнув шею, затем снова повернулся ко мне. — Артист, да ты если на зону угодишь — чего я тебе ни в коем случае не желаю — будешь там в шоколаде.

— А пусть споёт чё-нибудь, — негромким голосом, в котором мне почему-то почудились угрожающие нотки, предложил третий картёжник.

Его правый глаз был наполовину прикрыт веком и был какого-то мутноватого цвета, а рожа урки мне категорически не нравилась. Но, как говорится, с лица воду не пить, и детей мне с ним не крестить… Детей. Блин, вот вспомнилось некстати.

— Могу и спеть, если общество попросит. Правда, привык как-то уже под гитару…

— А не вопрос, — подмигнул мне Алтын.

Он вразвалочку подошёл к двери и несколько раз ударил в неё ладонью. Несколько секунд спустя глазок в окошке открылся.

— Чего стучишь, Алтын?

— Слышь, Артамонов, пачку «Примы» хочешь?

— А чё надо?

— Принеси гитару из актового зала.

— Гитару? — с той стороны двери задумались. — Две пачки.

— Ты не борзей, тебе и одной хватит, — добавил строгости в голос Алтын. — Или хочешь, чтобы твоя баба узнала, что ты с Машкой с Кабардинки блядуешь?

— Ой, да ладно уже, Алтын, сколько можно… Щас.

Глазок закрылся, а урка мне подмигнул:

— Ща вертухай струмент припрёт.

Десять минут спустя я сидел на нижней шконке и держал в руках расстроенную вусмерть гитару производства г. Бобров с «цветочками» вокруг отверстия резонатора. Добившись боле-менее приемлемого звучания, я спросил:

— Какую песню хочет услышать общество?

— «Золотые купола», «Честный вор», «Здравствуй, мама…», «Воробьи», — наперебой загомонили арестанты.

— Так, ша! — в очередной раз прикрикнул Алтын. — Давай, Артист, эту, про осень, как раз щас в тему. Ну, вальс там ещё…

— Понял, «Вальс-Бостон», — кивнул я, перебирая пальцами струны.

На ковре из жёлтых листьев в платьице простом Из подаренного ветром крепдешина Танцевала в подворотне осень вальс-бостон. Отлетал тёплый день, и хрипло пел саксофон…

Да и ничего, что гитара хреновая, распелся, втянулся, даже сам стал кайф ловить от собственного исполнения. Не говоря уже о слушателях. Сокамерникам очень даже зашло моё исполнение, а дальше по их заявкам исполнил ещё две песни, после чего поинтересовался:

— Народ, у вас тут обед когда бывает? А то второй день во рту ни крошки.

— Да ты чего ж молчал⁈ Ну-ка давай за стол! И мы за компанию, а то тут такой бурдой кормят…

Кто бы мог подумать… Хотя в принципе я бы мог. Ведь передачки же арестантам носят, а у кого родни и друзей поблизости нет, но кто в масти — тем грев от братвы идёт, с «общака». Не знаю, в данном случае кому от кого чего пришло (скорее всего, всё вперемешку), но вскоре на столе была расстелена чистая газета, на которой порезали полбуханки ржаного хлеба, круг полукопчёной колбасы, шмат сала, луковицу настрогали… Нож был самодельный, с ручкой, обмотанной чёрной, матерчатой изолентой, и откуда он вдруг возник — я так и не понял. Ну да меньше знаешь — лучше спишь.

По команде Алтына вертухай Артамонов притащил ещё и чайник кипятку, так что тут же забодяжили чифирь, а к нему нашлись печеньки с карамельками. Думаю, я своё угощение отработал, так как, заморив червячка, исполнил ещё три песни, после чего понял, что горло не железное. Гитару всё же пришлось вернуть, я даже про себя облегчённо вздохнул, а то попозже снова попросили бы спеть, тогда как настроение у меня, честно говоря. Было совсем не концертное. Так-то хорошо, что приняли в хату нормально, обошлось без всяких «прописок», но сколько мне тут торчать и что ждёт в будущем? Лежал на своей шконке, глядя в трещину на потолке, и думал о превратностях судьбы. Эх, Полинка, как-то ты там без меня…

Тут и обед подоспел. Народ, невзирая на недавний перекус, всё же выстроился к окошку с мисками и кружками, причём за Алтына и Гвоздя, который был вроде как правой рукой смотрящего, пайки от двери к столу таскал шнырь с погонялом Буба. Когда мне в оловянную миску плеснули похлёбку, я определил её про себя как «рыбное кладбище». В мутной жиже плавали плавники, головы, кишки… Но я это честно сожрал, кто знает, что там будет дальше. Вряд ли местная братва станет мне каждый раз устраивать такой вот пир, что случился во время «антракта».

Потом была ещё и каша на второе, перловая, и в кружку плеснули мути какой-то под названием чай- это уже на обратном пути баландёр завёз, когда мы освободили миски от похлёбки. Запасная тарелка под второе блюдо — слишком большая роскошь для арестанта.

Кстати, двух арестантов за это время уводили из камеры: одного на допрос, а второго — на встречу с адвокатом. И когда в районе четырёх часов снова послышался звук запоров, подумал — опять за кем-то пришли. Оказалось, за мной.

— Покровский! На выход!

— Куда его, Артамонов? — поинтересовался Алтын.

Вертухай пожал плечами:

— В кабинет начальника велено доставить почему-то.

— Ого, к самому, — только и нашёлся что сказать авторитет. — Ну ты это, Артист, не ссы, говори как было, пусть не думают, будто настоящего пацана легко сломать.

Кабинет начальника СИЗО находился в соседнем корпусе. Пока вертухай стучался в дверь, спрашивая разрешения ввести подследственного, я успел прочитать на табличке: «Начальник СИЗО №2 подполковник В. И. Костин».

Оказавшись несколько секунд спустя внутри, обнаружил интересную картину. Сам начальник в форме с погонами подполковника стоял чуть ли не навытяжку перед гражданским средних лет, а у окна, опершись пятой точкой на подоконник и скрестив на груди руки, стоял ещё один такой же «гражданский». Я их сразу для себя закавычил, так как, несмотря на костюмы с галстуками, производили впечатление людей служивых. И я уже догадывался, какое ведомство они представляют.

При моём появлении тот, что, казалось, только что отчитывал подполковника, чуть улыбнулся, сделал шаг навстречу и протянул руку.

— Здравствуйте, Евгений Платонович! Я Лопухин Андрей Сергеевич, представляю краевое управление Комитета государственной безопасности. К нам поступил сигнал, что вас задержали по подложному обвинению и, не дожидаясь постановления суда, направили в следственный изолятор. Валерий Иванович, — он покосился на начальника СИЗО, и тот невольно втянул голову в плечи, — не имел права вас у себя оформлять, и с этим ещё будут разбираться. Надеюсь, за то время, что вы провели в КПЗ и следственном изоляторе, вас не били?

— До этого не дошло, — хмыкнул я, представляя, чем могла бы закончиться такая попытка для любителя поднять на меня руку, будь он хоть уркой, хоть человеком в погонах. — А в камере вообще народ нормальный оказался, накормили чем Бог послал.

Минут сорок спустя чёрная «Волга» въезжала на территорию санатория. Здесь я попрощался с моими освободителями — Лопухиным и вторым, чьего имения так и не узнал. Ещё несколько минут спустя я открывал дверь своего номера. Сидевшая на краешке кровати Полина подняла лицо с покрасневшими от слёз глазами и, часто моргая, прошептала:

— Женька…

А затем, вскакивая и кидаясь ко мне, завопила:

— Женька!

Когда Полинка более-менее успокоилась,