Журнал Наш Современник №11 (2004) - Журнал Наш Современник

*   *   *

Юрий Кузнецов, верный сын фронтовика, ещё был мне незнаком, а уже помогал своим словом мне и жене воспитывать наших сыновей. Чего же больше?

Однако всё-таки вспоминаешь и вспоминаешь мелкие встречи, слова, сказанные мимоходом, дробные события... В 1992 году мы возвращались в одном купе из кровоточившего Тирасполя: Белов, Верстаков, Кузнецов. Попросили спеть. Юрий выслушал “Йихал козак на вийноньку” (об отъезде из дома, о гибели “козака” на войне и поругании его невесты злодеями). Он в сердцах встал и не сказал, а как-то проревел: “И вот это, вот всё это они растоптали и предали! Предали!” . И даже чуть ли не скрежетал зубами.

А кто “они” ? Скажу одно: поезд шёл уже вне Бессарабии, но не дошёл до России; мы опустошили лишь одну ёмкость. Не любил Кузнецов предательств и отложенчеств, особенно со стороны братьев. Однако всего сильнее ненавидел, как мне сейчас кажется, власовщину .

Какой-то молодой морячок-офицер на военном корабле во Владивостоке (летали туда в июле 1991 года по направлению Варенникова) спросил у Кузнецова что-то как раз об этом, причём спросил именно “в духе нового мышления”. Хорошо, что морячок был молод. Кузнецов пожалел его и сказал только: “Воткнули нож в спину своим во время боя — в порядке утверждения истины”.

*   *   *

Через десять лет после этого мне приснился сон. Он нигде не записан, а оглашал я его содержание лишь один раз, на писательском пленуме. Пересказываю печатно.

Три прозаика-сибиряка сидят на таёжной поляне, где сходятся родные им Красноярский край и Иркутская область. Подлетает трехглавый змей, жарко целует в уста и соблазняет одного, другого, третьего: “Записывайся ко мне в неовласовскую партию. Озолочу”. Сибирячки разомлели, полезли в карманы за авторучками. Внезапно на поляне возникает Юрий Кузнецов. Свистнул молодецки: змей оцепенел, прозаики опомнились. А Кузнецов отрубил змею головы — и был таков.

Но тут я проснулся. И скажу уже совершенно трезво: на вопрос о самом по себе взимании даров и сокровищ я смотрю вполне по-ленински. Хоть от чёрта, хоть от дьявола — лишь бы на пользу дела. Но чтобы сам раздаватель злата так у нас на родине распоясался?!

*   *   *

А можно делать и иначе: получая впредь дар от “власовца”, не забудьте про Кузнецова и плюньте благодетелю в лицо.

Одного из тех сибиряков уже нет в живых, двум другим желаю долголетия. Но именно долгих лет с памятью о несгибаемом Кузнецове, а не вопреки ей.

Что же касается Крыма, где у поэта погиб отец (я сейчас как раз еду туда и с каждой минутой всё острее думаю об одном), скажу заветное: крымский священный камень рано или поздно, но встанет на своё достойное историческое место: он русскою кровью омыт .

Кажется, об этом я как-то уже писал. Однако если и так, то ведь я повторяюсь не в своих, а в завещанных нам уже давно мыслях. С ними не стоит расставаться никогда; и повторяться — даже необходимо.

*   *   *

Несовместимые для кого-то давние слова — “братцы”, “товарищи” и “с Богом” — Кузнецов считал однокоренными. И разве не обоснованно?

Этим словам, считая от “Варяга”, сто лет. Считая от Гоголя — полтора века с лишним. А если взять от самых корней?

Кузнецов сам был коренной русский человек великого столетия, даже и тысячелетия. Ввиду пышного ныне многообразия всяческих лиан и иных паразитов это трижды драгоценно.

 

 

 

Андрей ВОРОНЦОВ

 

ПЕРЕЛОМИВШЕЕСЯ ВРЕМЯ

За несколько месяцев до смерти, словно чувствуя ее приход, Юрий Кузнецов стал весьма бережно относиться ко времени, особенно ко времени, затрачиваемому на разного рода поездки и общественные мероприятия. В июне прошлого года его пригласили на Пушкинские торжества в Крым, а он, узнав, что предстоит ехать поездом, вдруг закапризничал, как “звезда” шоу-бизнеса: “А почему не купили билет на самолет?” И так и не поехал. Немного позже он отказался лететь и самолетом — на этот раз в Белград, на какой-то общеславянский форум. “Это уже не имеет смысла, — утверждал он. — С сербами покончено. Зачем же я буду отрывать время от поэмы?”. Но поэма о рае так и осталась недописанной.

Как поэта его глубоко волновали ощущения, которые всякий из нас испытывал в детстве: когда твой поезд стоит, а другой мчится мимо, и вдруг становится непонятно, кто едет, а кто стоит? И если даже едет твой поезд, а стоит другой, не есть ли всякое движение только иллюзия? Вспомним Пушкина:

 

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не смог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

 

К этой пушкинской теме движения Кузнецов обратился еще в раннем стихотворении “Отцепленный вагон” (1968 год):

 

Усыпил нас большой перегон,

Проводник и кондуктор исчезли.

Говорят, отцепили вагон

На каком-то безвестном разъезде.

 

Здесь надо отметить, что промелькнувшее слово “говорят” — относится к будущему времени или к тому времени, когда поэт пишет стихотворение. В настоящем времени только что проснувшиеся пассажиры не знают, что их отцепили.

 

Мы, не зная, из окон глядим.

Только поезд пройдет вдоль разъезда,

Нам покажется — мы не стоим,

А безмолвно срываемся с места.

 

Это “незнание” по-особенному высвечивает образы проводника и кондук­тора. Почему они исчезли? Кто они вообще такие? Может быть, это существа мистические, сверхъестественные, а под вагоном подразумевается все человечество? А может, если речь идет только о России, Кузнецов из далекого 1968 года пророчески увидел тихонько покинувших “вагон” Советского государства “проводников” типа Горбачева? Поэтические образы, в принципе, не подлежат прямой расшифровке, но в стихотворении “Откровение обывателя”, написанном в начале “перестройки”, читаем такие строки:

 

Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,

Словно притче, идти по кривой

И о цели гадать по туману.

Там котел на полнеба рванет,

Там река не туда повернет,

Там Иуда народ продает.

Все как будто по плану идет...

По какому-то адскому плану...

 

Но и “адские планы” подлежат метаморфозам во времени и пространстве. Стихотворение “Запломбированный вагон дальнего следования” (имеется в виду, естественно, знаменитый ленинский вагон) по-своему оптимистически заканчивает тему “Откровения обывателя” и “Отцепленного вагона”.

 

Вот уже по России он мчался,

Только цели своей не достиг.

Васька-стрелочник спьяну признался,

Что загнал его в дальний тупик.

 

По путям пулеметы и бомбы,

Вот какой-то матрос подоспел,

И сорвал он тяжелые пломбы,

Но в вагоне никто не сидел.

 

“Как это — не сидел? — воскликнет искушенный в истории, но неиску­шенный в кузнецовской поэзии читатель. — Еще как сидели, да и вагон такой был не один!” Но дело не в том, кто сидел , а кто доехал — во времени, естественно, а не в пространстве. Можно долго спорить о нравственных уроках 1937 года, но к тому времени отправились в мир иной не только сами пассажиры “пломбированных вагонов”, но и их космополитическая идеология. Русский народ — “Ванька-стрелочник” — загнал их в “дальний тупик”.

В сущности, “Отцепленный вагон”, “Откровение обывателя” и “Запломби­рованный вагон дальнего следования” — это своеобразная поэтическая трилогия.

В молодости Кузнецов, очевидно, был под большим влиянием стихов другого замечательного русского поэта — Николая Рубцова. Впрочем, сам Юрий Поликарпович никогда бы в этом не признался. С Рубцовым у него были особые отношения. По воспоминаниям Кузнецова, в кухне общежития Литинститута они заспорили из-за того, кто первый должен ставить чайник. “Но я же гений”, — высокомерно заявил Рубцов, на что Кузнецов, по его словам, ответил: “Двум гениям на одной кухне тесно”.

Тесно-то тесно, но вот Рубцов написал в стихотворении “Посвящение другу”: “Пролетели мои самолеты, / Просвистели мои поезда”, а у Кузнецова в стихотворении “Тридцать лет” читаем:

 

“...Застрелюсь или брошусь под поезд...”

Ты хотел умереть молодым!

Вспомнил, вспомнил я эти заветы,

К роковым тридцати подойдя...

Отказали твои пистолеты,

Опоздали твои поезда.

 

Рубцовское “Посвящение другу” заканчивается так:

 

Но люблю тебя в дни непогоды

И желаю тебе навсегда,

Чтоб гудели твои пароходы,

Чтоб свистели твои поезда!