Странники в ночи - Марк Ламброн

— Альбертини говорит: когда Феллини показывает сцены частной жизни, это не хроника, это его версия. Так вот, по крайней мере в одном эта версия ошибочна: римские интеллектуалы далеко не так тяжело ворочают мозгами, они не такие экзистенциалисты, не такие „немцы“, как герой Алена Кюни.

— Мастроянни относится к Аните Экберг весьма иронически. Сцену, когда они купаются в фонтане Треви, пришлось снимать восемь или девять ночей. Дело было в марте, и Мастроянни под костюм надел резиновый комбинезон аквалангиста, вдобавок он то и дело согревался водкой, а вот Анита Экберг, бывшая Мисс Мальмё, казалось, была совершенно нечувствительна к холоду. Обитатели домов на площади сдавали свои балконы любопытным.

— Альбертини обращает мое внимание на то, что каждый эпизод фильма заканчивается на рассвете. „Сладкая жизнь“ — это утра, следующие одно за другим.

— Альбертини вместе с некоторыми посвященными пригласили посмотреть первую склейку, до озвучивания. По его мнению, это было очень интересно. Слышался голос Феллини, отдававшего команды в рупор, каждый из актеров говорил на родном языке, а на площадке все время звучала песня Курта Вайля о Мэкки-Ноже. То что Феллини, желая воодушевить актеров, выбрал именно эту музыку, свидетельствовало, по мнению Альбертини, о его стремлении воссоздать атмосферу Веймарской республики. Творения придворных художников, говорит Альбертини, таких, как Сен-Симон или Гойя, всегда полны трагизма. Салоны превращаются в аквариумы, драпировки — в решетки. Феллини — придворный художник.

— От многих приходится слышать, что отдельные сцены фильма напоминают праздники у князя Бьондани. Эти разговоры дошли до князя, который якобы высказался так: „Знатному человеку важны события, а его лакею — повод для сплетен“.

— По мнению Альбертини, достовернее всего Феллини удалось показать „журналистское сафари“. Сегодня фотографы больше всего стремятся запечатлеть человека в момент, когда он испытывает страдания (сверкание вспышки, рука, поднятая, чтобы заслониться, гримаса боли). Главное — не портрет, а эффект неожиданности. Но от страданий не так уж далеко до смерти. В условиях гражданского мира папарацци хотят найти шокирующие сюжеты, подобные тем, что Роберт Капа снимал во время войны в Испании. Самый желанный трофей — это фотография умирающего. И они его получили — у них появилась возможность сфотографировать Пия XII на смертном одре».

Очень интересная статья Моравиа. Он говорит, что в «Сладкой жизни» чувствуется «александрийский» дух: сексуальная распущенность, иррационализм, жестокость, космополитизм, скрытый мистицизм, жажда запретных удовольствий, эстетизм, бесплодие.

3 июня 1960 года

Я прослушиваю магнитофонную ленту, на которую десять дней назад записал разговор с Тиной.

— Что ты делала вчера ночью?

— Ничего. Заехала в «Кафе де Пари». Там был один берлинский кутюрье, Ули Рихтер. И еще две девушки.

— Кто такие?

— Не знаю. Одна итальянка в жемчужном ожерелье. Другая — тоже итальянка.

— Как она выглядела?

— Я забыла. Помню только крупный жемчуг на той, другой.

— И куда вы пошли потом?

— У него была машина. Он повез нас на вечеринку.

— А что было на вечеринке?

— Все танцевали ча-ча-ча.

— Тебе там было хорошо?

— Как всегда. Все кругом веселились.

— Тебе тоже было весело?

— Не знаю. Я просто была там.

— Ты танцевала?

— Да.

— С кем?

— С Ули.

— Только с ним?

— Нет, с другими тоже. Они здорово танцевали.

— А две итальянки?

— Они куда-то делись. Я их больше не видела.

— Неужели ты весь вечер танцевала?

— Да. Почти весь. А потом подсела за какой-то стол.

— Кто сидел за этим столом?

— Какие-то незнакомые люди.

— Они с тобой говорили?

— Да, один тип пытался поговорить.

— И что?

— Я его не слушала. Он мне не понравился.

— Почему?

— Ну, такой надоедливый. Противный.

— Что это значит — «противный»?

— Некрасивый.

— Тебе не нравятся некрасивые мужчины?

— Да.

— Но тебе хочется, чтобы они на тебя смотрели?

— Да.

— Тебе это нравится?

— Да.

— Почему?

— Не знаю. С одной стороны, хочется от них спрятаться, а с другой — хочется, чтобы они на меня смотрели.

— Нравится, когда на тебя смотрят?

— Да.

— Закрой глаза. Что ты видишь?

— Закрыла. Ничего не видно.

— Ничего?

— Только какие-то линии. И точки.

— Попробуй подумать о чем-нибудь.

— О'кей, попробую. Я думаю, о том, что сегодня было очень жарко. Я слышу, как заводится и отъезжает машина.

— И все?

— Подожди. Возьми меня за руку, Джек.

— Взял.

— Я чувствую твою руку. И думаю: хорошо быть в Риме с тобой.

— Правда?

— Правда.

— Можешь открыть глаза. Что ты чувствуешь, когда на тебя смотрят?

— Это меня возбуждает.

— В самом деле?

— Да.

— И ты это показываешь?

— Нет.

— Ты считаешь себя красивой?

— Не знаю.

— Но ты очень красивая?

— Не знаю. Мне кажется, я не одна, меня несколько.

— Несколько?

— Ну, в общем, я — не всегда я.

— То есть на фотографиях — не ты?

— Да. Это не я. Это другая.

— Что за «другая»?

— Я ее не знаю.

— Как ее зовут?

— Тина. Как меня (смеется).

10 июня 1960 года

Тина вчера прилетела из Бейрута. Она довольна. Говорит, это вроде Сан-Ремо, только с небоскребами. Там большие деньги, много праздников, много лимузинов с шоферами в платках. В отеле «Сен-Жорж» ее пригласил за свой столик французский певец, чье имя ей ничего не говорило: Жан-Клод Паскаль. «Charming fag»[15] — так она о нем отзывается.

Тина достает из сумочки программу дефиле. Платья под номерами, названные «Загадка» или «Танагра», короткие прямые пальто, суживающиеся книзу, крепдешиновые блузки, шапочки, похожие на пуховки для пудры. В программе указаны имена дам из комитета поддержки: Мадлен Хелу, Найла Джумблат, Эме Кеттанех, Лейла Трабульси, Долли Трейд…

Под ливанским солнцем кожа у Тины стала золотистой. На ней красная блуза с длинными рукавами. На загорелой коже красная ткань вспыхивает, словно алый гранат.

Ночь без сна. Мы любили друг друга.

11 июня 1960 года

Умер Пастернак. Но в итальянской прессе основное внимание уделяется не этому событию, а двум историям, в которых фигурирует золото Неаполя: у Витторио де Сики проблемы с налоговым ведомством; у Софии Лорен в одном поместье в Хартфордшире украли шкатулку с драгоценностями.

Я сделал Тине сюрприз: мы проведем три дня в Форте деи Марми, на вилле, которую предоставляет в наше распоряжение Сандро Альбертини. Тина счастлива.

13 июня 1960 года

Сегодня утром мы с Тиной завтракали на веранде. Вилла, здание в стиле 1930-х годов, выходит прямо на пляж. Мы пьем кофе и апельсиновый сок, а дом нагревается под утренним солнцем. От клумбы из растений с толстыми, блестящими листьями исходят тропические ароматы. Тина надела купальник и запахнула на бедрах оранжевое парео. По песчаной тропинке мы идем на пляж. Солнечные лучи просвечивают сквозь ветви больших пиний и рисуют на земле серповидные узоры. По мере того как усиливается жара, все оглушительнее становится стрекот цикад. Впереди, в двухстах метрах, — серебристая линия прибоя. Мы идем, взявшись за руки.

На пляже я пытаюсь разговорить ее, узнать хоть что-то о ее семье, о ее корнях. С родителями она не видится: нет желания. Это типичные нью-йоркцы, они отнеслись к ней бездушно. Она уехала в Европу, чтобы не жить их мелкой, убогой жизнью. I wanna make it by myself. Она хочет добиться успеха собственными силами.

На вилле есть проигрыватель. Тина взяла с собой пластинки Гарри Белафонте и музыку из «Никогда в воскресенье». В оранжевом парео, с ее манерой двигаться как бы танцуя, она словно островитянка, свободная, как небо. На столе — бутылка пунша. Мы с ней на острове, Форте деи Марми отделяется от берега и дрейфует в Карибском море. Тина танцует, и парео соскальзывает с ее бедер, я его подхватываю, проходя мимо. И она набрасывает его мне на шею. Я тоже начинаю танцевать, целую ее, она быстро поворачивает голову, и ее волосы хлещут меня по щеке. Люблю, когда она смеется над самым моим ухом, люблю этот смех, детский и солнечный.

Когда она выходит из воды, ее волосы, пропитанные йодом и солью, кажутся светлее. Песчинки, приставшие к коже, похожи на цветные крапинки. Она повязывает голову платком на пиратский манер, она ходит, а складки парео колышутся, под тканью вырисовываются ее длинные ноги.

Она возвращается на веранду, устраивается в шезлонге, расстегивает лифчик, и выглядывают на свет ее груди, голые, свободные. От бретелек на коже остались узкие незагорелые полоски. Я иду к ней.