Над островом чёрный закат. Хроники исступлённых - Юрий Колонтаевский

Едва отошли торжественные похороны, как осиротевших господ, вершащих дела на Острове, охватило прежде неведомое уныние. Всем стало ясно вдруг, что отныне некому жестко определять каждый их шаг, дальше придется жить своим умом, оправдание гнетом тирана уже не спасет.

Первым срочным делом, не терпящим отлагательства, были выборы преемника.

Однако это оказалось непростым делом. Угнетенные жесткими порядками завершившегося правления, сенаторы были настолько лишены собственной воли, что, сбросив оковы, совершенно растерялись. Они то ссорились, то мирились, но найти преемника не удавалось, а время поджимало и, по словам надзирающих, улица готовилась поднять хвост.

Сложность выбора состояла в том, что любой кандидат неизбежно был ставленником одного из двух враждующих кланов, его избрание немедленно приводило к существенному нарушению равновесия, чего все панически опасались. Тогда кто-то отчаянный предложил послать за ним, зная о его непричастности к межклановым разборкам. Только такой человек, беспристрастный и начисто лишенный амбиций, способен был уравновесить противоречия.

Он выслушал ходоков вежливо, но спешить с согласием отказался. Он был слишком искушен властью и достаточно умен, чтобы довольствоваться жалкой ролью исполнителя чуждой воли. Получалось, что какие-то люди, которых он знал лишь внешне, заранее сочли его существом зависимым, единственным назначением которого отныне и навсегда должно было сделаться скрупулезное соблюдение чужих интересов. Потому, не дав ни тем, ни другим никаких обещаний, он прервал переговоры, на прощание высказавшись, что с посредниками никаких дел иметь не будет, что будет говорить только с теми, кто имеет право решать. Господа немедленно поняли, с кем имеют дело, и согласились с его кандидатурой в Сенате без каких-либо дополнительных обещаний с его стороны.

И его избрали – буднично и скоро.

Вступив в должность, он, не теряя времени, взялся за государственные проблемы с молодым рвением и первым же делом бесповоротно отодвинул тех, кто все еще не оставлял надежд, что его удалось закрючить.

В мальчишеском азарте от удивительных превратностей судьбы он позволил себе дурной поступок – потревожил покой почившего господина, помянув пристрастно лихую затею его последних дней – готовящиеся репрессии. Не удержался от глумления, которого от него никто не ждал и не требовал. Этот свой грех, не покаявшись тогда же, он упрятал в дальние закоулки памяти и извлекал на свет лишь в редкие минуты слабости и обнажившихся укоров совести. Те же, кто присутствовал при этом досадном событии, вскоре по его тайному повелению отправились в мир иной, не успев разнести весть о неловком предательстве молодого господина.

Обосновавшись на вершине, и осознав, каково быть там одному, он обнаружил, что всякая власть, едва осуществившись, невольно и естественно устремляется к бесконечности. То есть к такому владению людьми, их настоящим и будущим, их свободой и несвободой, их душами и рассудком, какое позволяет повелевать не ради дела или идеи, а единственно ради того, чтобы повелевать. Жажда власти, как оказалось, испокон владевшая им, постепенно превратилась в страсть, которую он со временем не считал нужным скрывать.

Вскоре он понял, что сладкая мечта о свободе всех и во всем не более, чем юношеский максимализм, от которого следует избавиться, – лучше одним усилием.

Потому, едва приступив к осуществлению своих обещаний о справедливости и демократии, он сначала осторожно, шаг за шагом, затем с нарастающей скоростью скатился к единовластию, убедив самого себя, что демократия слишком концентрированный продукт для непосредственного применения, что она нуждается в предварительном размягчении для последующего придания ей строгой и окончательной формы.

Осуществляя первый этап освоения власти, он решительно пренебрег надеждами окружающих на демократические преобразования, искусно приправив их тоталитарными скрепами, отчасти превратив в собственную противоположность. Последовал неожиданный эффект: жизнь стала проще, устойчивее. Стало меньше туманных рассуждений и больше прямого бездушного, но полезного действия.

Следом он провозгласил на первый взгляд странную, но, как оказалось позже, рациональную идею сосредоточенного развития, исключающего малейшие отвлечения на пустяки. Достаточно было исходную точку пути и вожделенную цель в сознании исполнителя связать не извилистой кривой, которая обязательно содержала элемент случайности и произвола, удлиняя путь и время, а красивой безукоризненной прямой, малейшие искривления которой на досадных препятствиях не допускались принципиально. И, как ни сомневались недоброжелатели, у него получилось. В результате внедрения этой идеи в сознание каждого гражданина стало легко и просто управлять огромным механизмом государства.

Время спустя, окончательно осмелев, он объяснил самому себе причину своего превращения: каждый властитель совершенно естественно стремится к тому, чтобы общество было единым и однородным. Его не должен смущать немедленно возникающий вопрос: а возможно ли такое общество, если оно состоит не из роботов с одинаковым программным обеспечением, а из живых людей? Ведь известно, что в природе не может быть ни однонаправленного усилия множества разнородных сил, ни единого восприятия окружающего мира, как не может быть единых для всех мышления, любви, страдания, счастья…

Постепенно он обрел уверенность, что люди в подавляющем большинстве незатейливы, терпеливы – такова их природа. Но проходит время и немыслимое давление, обрекающее поколение за поколением на беспросветное скудное существование, становится невыносимым, а лукавые разговоры о том, что нужно еще потерпеть, что скоро, очень скоро жизнь наладится и все будут счастливы, более не воспринимаются измученным человеческим стадом в качестве руководства к действию, а рассматриваются как издевательство над здравым смыслом.

И здесь после длительных рассуждений нашелся выход: достаточно проявить настойчивость и внушить суетливому человечеству, что о нем думают и заботятся, на самом же деле даже не помышляя о такой глупости, как оно добровольно соглашается с отступлениями от первоначального замысла о вожделенной счастливой жизни. И не успеешь оглянуться, как стадо начинает верить, что всеобщее счастье не более, чем красивый миф, недостижимый принципиально, и что смягчить этот грустный факт можно лишь искренним согласием на самоограничение. С этого момента, он заметил сразу же, начинается преобразование разрозненной толпы в сплоченное государство, способное предоставить своим гражданам более или менее достойное существование. В конце концов он твердо уверовал в то, что иначе не бывало, не бывает и никогда не будет.

Теперь, когда его жизнь подходит к концу, он отчетливо сознает всю жестокую сущность своего правления, пробует оправдаться тем, что старался – изо всех сил. Не всегда получалось – обстоятельства оказывались сильнее. Он превратился в человека, подтолкнуть которого в бездну не откажутся многие из живущих рядом.

Сколько сил поначалу пришлось положить, чтобы утихомирить муравейник, в котором каждый враждовал с каждым. Решительно и навсегда разделить исступленных и плебеев, предотвратив назревавшее смешение. Создать единый для всех скудный язык, поначалу яростно отвергаемый уцелевшими эстетами, но, как выяснилось позже, удобный для общения с автоматами. Правда, проблему эстетов все же пришлось решить кардинально – привыкнуть обходиться без них.

Удалось, преодолев яростное сопротивление, ввести систему ограничения жизни по здоровью – по способности к полноценному труду… Заодно выкорчевать корни, подавить память, разорвать связи…

Во имя чего? – спрашивал он себя в минуты откровенности. Это же, как лишить людей тени, которая может располагаться позади – прошлое, или впереди – будущее. Так было нужно, всякий раз строго отвечал он самому себе.

Что оставляет он, уходя? Совершенное государство, о котором мечталось в неловкой юности? Но разве то, что строилось трудно, без вдохновения, порой через силу может быть совершенным? Не успел заметить, как реальность – по преимуществу бессмысленная суета и вздор – перемолола бездну времени, обесценила мечты.

Только теперь, на закате, когда не осталось ни сил, ни желаний попытаться что-то исправить, он отчетливо осознал, что всему виной бесконечная власть, свалившаяся на голову слишком рано, поработившая без надежды. Власть, о которой осторожно мечталось в юности и которой, обретя ее, наконец, он не думал ни с кем делиться. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой, что совершенно естественно. Он вынужден был принимать решения и одновременно осуществлять их. Иногда приходилось полагаться на других, верить. Но он быстро понял, что верить нельзя – никому. Ведь поверить означает подпустить к себе другого человека настолько близко, что неразличимой размытой становится граница раздела, и полностью, как за самого себя, отвечать за этого человека. Чтобы реализоваться в полной мере человек должен быть одинок, у него не должно быть отвлечений в виде привязанностей к другим людям, которых настойчиво и неточно именуют близкими. Он был уверен, что нет более далеких людей, чем пресловутые близкие.