Пятеро, что ждут тебя на небесах - Митч Элбом

Эдди пошел по узкому хребту вслед за мерцающими огнями. Окружавший его пейзаж, пустынный и безмолвный, от которого дух захватывало, был теперь таким, каким он и представлял себе небеса. И ему на мгновение подумалось, что капитан был не прав: путь его завершен, и он уже никого здесь не встретит. Эдди по снегу обогнул выступ скалы и вышел к большой проталине, той самой, откуда мерцали огни. Эдди снова заморгал — на этот раз от изумления.

Перед ним, посреди снежного поля, одиноко стояло строение, напоминавшее товарный вагон, обшитый листами нержавеющей стали, с красной цилиндрической крышей и мигающей вывеской «ЕДА».

Закусочная.

Эдди провел в подобных заведениях немало часов. Все они были похожи — кабинки с высокими перегородками, блестящие стойки, маленькие окошки вдоль фасада, сквозь которые посетители казались тем, кто проходил мимо по улице, пассажирами в железнодорожном вагоне. Сквозь эти окошки Эдди теперь уже мог разглядеть говоривших и жестикулировавших посетителей закусочной. Он поднялся по заснеженным ступеням к двустворчатым дверям и заглянул в закусочную.

Справа он увидел пожилую пару — старики ели пирог, не обращая на него никакого внимания. Одни посетители сидели на вертящихся табуретах возле мраморной стойки, другие — в кабинках, а рядом на крючках висели их пальто. Казалось, все эти люди были из разных времен: на одной женщине было платье со стоячим воротником, какие носили в тридцатые годы, а у молодого мужчины с длинными волосами на руке была татуировка символа мира, модная в шестидесятые. Похоже, многие посетители были инвалидами: Эдди увидел безрукого негра в рабочей одежде, девочку с глубокой раной на лице. Никто не обратил внимания на Эдди, даже когда он постучал по оконному стеклу. Он увидел поваров в белых бумажных колпаках, выставленные на стойке для раздачи тарелки с дымящейся едой самых сочных тонов: ярко-красные соусы, масляножелтые подливки. И тут взгляд его устремился к самой дальней кабинке в правом углу. Эдди застыл как вкопанный.

Он не мог поверить своим глазам.

— Нет! — услышал Эдди свой собственный шепот. Он отвернулся и глубоко вздохнул. Сердце его колотилось. Он повернулся вокруг своей оси, снова посмотрел в правый угол и сразу принялся молотить кулаками по оконной раме.

— Нет! — орал Эдди. — Нет! Нет!

Он колотил по раме, пока из нее не вылетело стекло.

— Нет! — продолжал он кричать до тех пор, пока в горле его не выкристаллизовалось то самое, нужное ему слово, слово, которое он не произносил уже десятки лет. И тогда он выкрикнул его. Выкрикнул так громко, что у него загудело в голове. Но сгорбленный человек в кабинке по-прежнему сидел наклонясь, безразличный ко всему; одна рука его покоилась на столе, в другой он держал сигару. Он так и не поднял головы, как Эдди не надрывался и не кричал ему снова и снова:

— Отец! Отец! Отец!

Сегодня у Эдди день рождения

В тускло освещенном стерильном коридоре Ветеранского госпиталя мать Эдди открывает белую картонную коробку и заново расставляет свечи на торте, разделяя их поровну: двенадцать с одной стороны и двенадцать с другой. Остальные же — отец Эдди, Джо, Маргарет, Микки Шей — стоят вокруг нее и следят за тем, как она это делает.

— У кого-нибудь есть спички? — шепотом спрашивает мать.

Они хлопают себя по карманам. Микки выуживает из кармана куртки коробку спичек, а вместе с ней на пол выскальзывают две оставшиеся сигареты. Мать зажигает свечи. В конце коридора с грохотом останавливается лифт. Из него выезжает каталка.

— Ну что ж, пошли, — говорит мать.

Они все вместе движутся по коридору, и язычки пламени дрожат и извиваются при каждом их движении. Вся компания входит в палату Эдди, тихонько напевая:

— С днем рожденья тебя, с днем рожденья…

Солдат на соседней койке просыпается с криком: «КАКОГО ЧЕРТА!» — но, сообразив, где находится, тут же в смущении снова падает на кровать. Прерванную песню теперь не возобновить, и только мать Эдди, в полном одиночестве, дрожащим голосом продолжает:

— С днем рождения, милый Эдди… — И скороговоркой добавляет: — Сднемрождениятебя.

Эдди приподнимается и облокачивается на подушку. Ожоги его забинтованы. Нога в гипсе. Рядом с койкой пара костылей. Он смотрит на их лица, и его душит желание сбежать.

Джо откашливается.

— Ну, это… ты выглядишь совсем неплохо, — говорит он.

Остальные поспешно соглашаются. Совсем неплохо. Да. Просто хорошо.

— Мама тебе принесла торт, — шепчет Маргарет.

Мать Эдди делает шаг вперед, точно теперь подошла ее очередь. Протягивает ему картонную коробку.

— Спасибо, мам, — бормочет Эдди.

Мать оглядывается вокруг:

— А куда же мы ее поставим?

Микки берет стул. Джо освобождает место на маленьком столике. Маргарет отодвигает в сторону костыли. И только отец не участвует во всей этой суете. Он стоит возле стены с перекинутой через руку курткой, не сводя глаз с ноги Эдди, загипсованной от бедра до лодыжки.

Эдди ловит его взгляд. Отец опускает глаза и проводит ладонью по подоконнику. Эдди чувствует, как напряжена каждая его мышца: усилием воли он пытается загнать назад выступающие на глазах слезы.

Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Это неизбежно. И на ребенке, будто на чисто вымытом стакане, остаются следы того, кто к нему прикоснулся. Иногда это грязные пятна, иногда трещины, а некоторые превращают детство своих детей в мелкие осколки, из которых уже ничего не склеишь.

Рана, нанесенная отцом Эдди, заключалась в том, что с самого первого дня отец относился к нему с полным пренебрежением. Когда Эдди был младенцем, отец почти никогда не брал его на руки, а когда он стал постарше, отец чаще всего хватал его за руку, но не с любовью, а с раздражением. Мать относилась к нему с нежностью, а отца не заботило ничего, кроме дисциплины.

По субботам отец брал его на пирс. Эдди шел туда, рисуя в своем воображении карусели, сахарную вату, но не проходило и часа, как отец отыскивал знакомого и просил его: «Присмотри за мальчуганом, а?» И Эдди оставался на попечении акробата или дрессировщика, а отец возвращался только к вечеру, нередко пьяный.

Тем не менее все свое детство Эдди часами — сидя на ограде или примостившись на корточках на ящике с инструментами — ждал, когда отец обратит на него внимание. Он то и дело говорил отцу:

— Я могу помочь, я могу помочь.

Но единственное, что отец доверял ему, — это по утрам, перед открытием парка, ползать под колесом обозрения и собирать мелочь, выпавшую накануне вечером из карманов посетителей.

По крайней мере четыре вечера в неделю отец играл в карты. На столе лежали деньги и сигареты, стояли бутылки. За столом следовало соблюдать правила. Для Эдди правило было одно — не мешать. Как-то раз он встал рядом с отцом, чтобы посмотреть, какие у того были карты, но отец тут же положил на стол сигару и, заорав на него во все горло, наотмашь ударил по лицу.

— Хватит дышать на меня! — гаркнул он.

Эдди расплакался, а мать притянула его к себе и гневно взглянула на мужа. С тех пор Эдди больше не подходил к отцу так близко.

Но были и другие ночи: в карты не везло, бутылки были все опорожнены, мать уже спала, и тогда отец выплескивал свой гнев в детской комнате Эдди и Джо. Он хватал их убогие игрушки и швырял ими об стену. А потом приказывал сыновьям лечь на матрас лицом вниз, снимал ремень и с криком, что они транжирят его деньги на всякую дрянь, стегал их по задницам. Эдди молил Бога, чтобы мать проснулась, но если она и просыпалась, отец угрожающе требовал «не вмешиваться в его дела». Эдди смотрел на мать, стоявшую в коридоре, беспомощно сжимавшую в кулаке полу халата, и ему становилось еще хуже.

Руки, оставившие отпечатки на детстве Эдди, были покрасневшими от злости — жесткими и бесчувственными. Маленького Эдди били, колотили, стегали ремнем. Еще одна рана в дополнение к пренебрежению. Рана, нанесенная жестокостью. Уже по звуку шагов в коридоре Эдди научился распознавать, как сильно ему на этот раз достанется.

При всем при этом и несмотря на все это, Эдди в глубине души обожал отца, потому что сыновья любят даже самых отвратительных отцов. Так рождается их преданность. Не успев еще посвятить себя Богу или женщине, мальчик уже предан отцу, даже если эта преданность совершенно нелепа, даже если ей нет никакого объяснения.

Но порой, словно для того чтобы совсем не погасить тлеющие угли, сквозь личину безразличия прорывался едва заметный намек на отцовскую гордость. На бейсбольном поле, при школьном дворе на Четырнадцатой авеню, отец стоял за оградой и наблюдал за игрой Эдди. Стоило Эдди забросить мяч в дальнюю часть поля, как отец одобрительно кивал, и Эдди, увидев это, несся со всех ног через базы. Когда же сын приходил домой после уличных драк, отец, заметив, что у него разбита губа и на тыльной стороне ладони содрана кожа, всегда спрашивал: