Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Позвольте, какие бочки? Это он… Виктор… Я из-за него три килограмма весу потерял… Ей-богу…

Таня с недоумением посмотрела на брата. Виктор прыснул от смеха.

Федор Кузьмич тряс руку Прохора Матвеевича.

— Я был первым учителем вашего сына, папаша. И горжусь этим.

Таня изумленно разинула рот, смотрела то на Федора Кузьмича, то на Виктора. И вдруг лицо ее покраснело, глаза засверкали.

— Так это ты? — Она бросилась к брату, норовя поймать его за уши. — Бесстыдник! Папа, он обманул нас! Это он вчера летал над городом.

Виктор заливался детским безудержным смехом.

Александра Михайловна побледнела, опустила руки.

— Значит, и ты можешь эти самые… фигуры делать? Господи!..

— Могу, мама. Без этого летчику никак нельзя, — ответил Виктор.

Прохор Матвеевич радостно тряс сына за плечи.

— А ты знаешь, мне было даже обидно услыхать вчера, что ты так не можешь.

Провожать Виктора на вокзал собрались Прохор Матвеевич, Федор Кузьмич и Таня. В последнюю минуту все так развеселились, что даже Александра Михайловна, обнимая сына, забыла всплакнуть на прощанье. На щеках Виктора остались теплые следы от поцелуев, последние прикосновения ее рук.

— Летом приеду! Обязательно приеду, мама! — крикнул Виктор, сидя в машине и махая рукой. И все сразу потускнело вокруг него, отступило перед образом матери. И только последнее свидание с Валей все еще стояло в воображении, вызывая обиду и недоумение.

Уже в вагоне Прохор Матвеевич, целуя сына, спросил:

— К Танюшкиной свадьбе приедешь?

Виктор машинально ответил:

— Приеду.

— Ну, добре. Летай, но не головой в землю. Береги себя, — напутствовал Прохор Матвеевич и еще раз, не по-стариковски крепко, стиснул шею сына. — Гляди в оба… Понял?

Виктор поцеловал Федора Кузьмича, Таню. Она в вагоне несколько раз упомянула о Юрии, сказала, что он очень занят на службе и поэтому не мог приехать на вокзал.

«Она уже говорит о нем, как об очень близком человеке», — подумал Виктор.

Поезд тронулся. Виктор подошел к слезившемуся от дождя и мокрого снега окну, чтобы взглянуть на огни города. Он так любил смотреть на них, когда подъезжал к нему ночью. Огни плыли тогда навстречу поезду, как скопления желтых и голубых звезд. Теперь они были затянуты мглой непогожего вечера, удалялись и тускнели с каждым новым ударом колес о стыки рельсов. В сознании Виктора встал весь этот месяц, проведенный в кругу родных, друзей, знакомых.

Теперь все это было позади и вызывало только легкую грусть. Он еще раз вгляделся в туманные, ставшие совсем далекими и маленькими огни города.

Часть вторая

1

В начале февраля Алексей Волгин уехал из Москвы в Н., город Западной Белоруссии, куда был назначен на новое железнодорожное строительство. Проводив мужа, Кето вернулась в Сухуми, чтобы оформить свой перевод.

С потеплевших гор только начинало тянуть прохладным запахом подснежников и распустившихся кизиловых почек, а внизу, по Черноморскому побережью, уже бушевала яркожелтая кипень цветущих мимоз.

Горная торопливая весна гремела по ущельям бурными потоками, а в долинах, где редко выпадал снег, бродили теплые, душные туманы, и когда солнце прорывалось сквозь их зыбкую пелену, тепличный, по-летнему пряный воздух дурманил голову.

Хороша пышная черноморская весна, но на этот раз Кето оставалась равнодушной к ее прелестям; она целиком была поглощена заботами о предстоящем переезде.

Кето быстро закончила сборы и уже через неделю выехала к мужу. Ей очень хотелось поскорее добраться до Н., но она не могла не заехать в Ростов к родным.

Она погостила у них два дня, а через четверо суток Алексей встретил жену.

Старый, обветшалый город лежал, укрытый снегом. Кривые улицы не всюду были замощены неровным булыжником; на фасадах частных лавочек, цирюлен и грязных кафе висели проржавленные вывески с еще сохранившимися польскими надписями. На перекрестках, у покривившихся фонарных столбов, стояли извозчики, точь-в-точь такие, как на картинках им старых дореволюционных журналов.

Целые кварталы из ветхих еврейских хибарок были населены портными, сапожниками, часовщиками и прочим ремесленным людом. С раннего утра и до ночи они сидели, горбясь у маленьких окошек, за работой.

Таков был этот сонный городок, с шумными базарами по воскресеньям, с польской и белорусской речью. Как будто клочок старой России, о которой Кето знала по книгам, неожиданно ожил перед ней. Мало что изменилось в Н. за двадцать пять лет после того, как он отошел к панской Польше. Лишь несколько выстроенных за последний год магазинов в центре города, новое здание горисполкома да особенно приметные здесь мелочи нового, советского быта напоминали, что вот уже полтора года город был советским.

Алексей и Кето поселились в уютном деревянном домике, недалеко от вокзала. Домик был построен совсем недавно. В комнатах пахло сосновыми стружками и свежей масляной краской, которая на подоконниках еще не совсем просохла и липла к рукам. Стекла окон, не замутненные дождями и пылью, сияли такой прозрачностью, что их, казалось, совсем не было.

Во дворе росло много старых кряжистых лип и вязов с низко свисающими ветвями. Липы были голые, всюду лежал глубокий снег, как где-нибудь под Москвой, и деревянный, окрашенный в зеленую краску домик напоминал такие же легкие лесные дачи, каких много в окрестностях Москвы.

Невдалеке тянулась железная дорога, а за ней зубчатой синей стеной стоял сосновый сумрачный бор. Весной бор потемнел, а липы оделись яркозеленой кудрявой листвой, и под их сенью, как под широким шатром, укрылся домик.

От весенних запахов цветущего сада ночью кружилась голова, как от вина, и Кето казалось, что этот душный аромат имеет какую-то связь с ее положением.

Ночами она долго не могла уснуть, чувствуя, как шевелится под самым сердцем ребенок. В раскрытых окнах виднелось звездное небо, и, глядя на него настороженно мерцающими глазами, Кето старалась представить, каким будет этот маленький загадочный человек, так властно напоминавший о себе.

Сердце Кето начинало тревожно биться. Она вставала с постели и подолгу сидела у окна, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новых толчков, и часто засыпала сидя.

Приехав в Н., Кето стала работать преподавательницей истории в средней школе, но спустя два месяца ушла в декретный отпуск и теперь с каждым днем все глубже погружалась в заботы о предстоящем материнстве.

Алексей и Кето понемногу осваивались с новым местом, но не могли привыкнуть к странным, еще сохранившимся от старого строя обычаям и порядкам, к здешним людям, к их чрезмерной почтительности и почти рабской покорности. Кето изумлялась и смущалась, что старики-крестьяне снимали перед ней шапки и кланялись чуть ли не до земли, называя ее «пани»; что домработница Стася долго не хотела садиться с ней за один стол и делала при этом испуганные глаза, словно ее принуждали совершить что-то недозволенное; что почти все жившие поблизости крестьяне ходили летом босиком и надевали обувь только когда собирались идти в церковь; что женщины не рожали в больницах, а звали повивальных бабок, и на всю округу до прихода советских войск была только одна больница, да и в той лечили за высокую плату. И многое другое, оставшееся здесь от недавнего прошлого, казалось Алексею и Кето странным и унижающим человеческое достоинство.

Может быть, поэтому они сначала чувствовали себя в П., как в гостях. Им все еще думалось, что настоящий дом их там, на Кавказе или на Дону, а здесь только временная остановка в затянувшемся путешествии. Они так и говорили: «Вот у нас, дома, было так-то или то-то…», «как-то там теперь дома?»

И большой радостью для них были письма от родных — от Александры Михайловны, Прохора Матвеевича, Виктора и Тани.

Эти письма читались с жадностью, как вести из другого, более близкого и светлого мира.

Несмотря на недомогание и слабость, Кето отваживалась читать для населения в клубах и школах лекции по истории Советского Союза. Это отвлекало ее от мысли о предстоящих родах. Собрания, на которых она выступала, были очень многолюдными, особенно много бывало женщин. Их жадно раскрытые глаза, тишина во время лекции необычайно волновали Кето.

«Надо, чтобы здешние люди все знали о нашей стране, о нашей жизни и сами поскорее научились ценить ее», — думала Кето и кропотливо собирала факты, готовясь к новой лекции. Но работать с каждым днем было все труднее: она быстро уставала, и однажды после доклада ее, почти бесчувственную, вынесли из зала. После этого лекции Кето прекратились. Но она продолжала заниматься дома, тайком от Алексея, подбирая материалы для будущей работы: «Положение белорусской женщины в районах бывшей панской Польши».