Паутина и скала - Томас Вулф

Это место Джордж видел всего несколько раз в жизни, но оно постоянно, до самой смерти, будет не давать ему покоя своей жуткой странностью и кошмарностью. Хотя этот рахитичный мир являлся частью его родного города, то была часть столь чуж shy;дая всей привычной ему жизни, что впервые он увидел ее с таким ощущением, будто обнаружил нечто карикатурное, когда ушел оттуда, ему с трудом верилось, что этот мир существует, и в последующие годы он будет думать об этом мире с тяжелым, мучи shy;тельным чувством.

«Вот город, вот улицы, вот люди – и все, кроме этого, зна shy;комо, как лицо моего отца; все, кроме этого, так близко, что можно коснуться рукой. Все здесь до самых дальних кварталов наше – все, кроме этого, кроме этого! Как могли мы жить ря shy;дом с этим миром и знать так мало? Существовал ли он на са shy;мом деле?»

Да, он существовал – странный, отвратительный, невероят shy;ный, его невозможно было ни забыть, ни полностью вспомнить, он вечно тревожил душу с противной яркостью отвратительного сна.

Он существовал, непреложный, немыслимый, и самым странным, самым ужасным в нем было то, что Джордж узнал его сразу же – этот мир Айры, Дока и Риза, – увидя впервые еще ре shy;бенком; и хотя сердце и внутренности мальчика сжимались от тошнотворного изумления, он познал этот мир, пережил его, во shy;брал в себя до последней отвратительной мелочи.

И поэтому Джордж ненавидел этот мир. Поэтому отвраще shy;ние, страх и ужас подавляли естественное чувство жалости, кото shy;рое вызывала эта нищенская жизнь. Этот мир с той минуты, как Джордж увидел его, тревожил ему душу чувством какого-то похо shy;роненного воспоминания, отвратительного открытия заново; и Джорджу казалось, что он ничем не отличается от этих людей, что он такой же телом, кровью, мозгом до последней крупицы жизни и не разделил их участь лишь благодаря какой-то чудес shy;ной случайности, невероятной безалаберности судьбы, способ shy;ной ввергнуть его в кошмарную грязь, нищету, невежество, без shy;надежность этого пропащего мира с той же небрежностью, с ка shy;кой избавила от него.

В этом бесплодном мире не слышалось птичьего пения. Под его безрадостными, тоскливыми небесами возглас всеторжествующей радости, мощный, неудержимый гимн юности, уверенно shy;сти и победы не рвался ни из единого сердца, не раздавался с ди shy;кой, неудержимой силой ни из единого горла. Летом жара пали shy;ла этот прокаленный, бесплодный холм, жалкие улочки, пыль shy;ные, лишенные тени дороги и переулки трущоб, и в этих беспо shy;щадных разоблачениях солнца не было жалости. Оно светило с полнейшей, жестокой безучастностью на твердую красную зем shy;лю и пыль, на лачуги, хижины и трухлявые дома.

Оно светило с той же безразличной жестокостью на запарши shy;вевших, грязных, неописуемых собак и на множество запарши shy;вевших, грязных, неописуемых детишек – ужасающих, малень shy;ких, взъерошенных пугал с тощими тельцами, невообразимо покрытыми грязью и усеянными гнойными язвами, неизменно та shy;ращившихся тусклыми, пустыми глазами, не переставая копать shy;ся в прокаленной, пыльной, истоптанной земле без единой тра shy;винки перед унылой лачугой или с жалким видом ползать на чет shy;вереньках под тучами надоедливых мух в жаркой вони маленько shy;го навеса, доски которого были такими же сухими, твердыми, прокаленными, плачевно выглядящими, как истоптанная земля, из которой они торчали.

Светило солнце и на неряшливых женщин этого района, представляя их во всей отталкивающей неприглядности, отвра shy;тительной и необъяснимой плодовитости – всех этих Лони, Лиз shy;зи, Лотти, Лен, всех Салли, Молли, Милли, Бернис, – а также на все их жалкое малолетнее потомство, на Айр, Доков, Ризов, на их Аз, Джетеров, Грили, Зебов и Роев. Они стояли на краю ветхих веранд, рослые, костлявые, неопрятные, с чумазыми, взъеро shy;шенными сопляками, ползающими на четвереньках возле подо shy;лов их грязных, измятых юбок. Они стояли там, эти отталкиваю shy;щие, уродливые женщины с изможденными, недобрыми лица shy;ми, запавшими глазами, беззубыми челюстями и неприятными бледными губами с тонкими потеками нюхательного табака по краям. Стояли, будто какие-то лишенные надежды и любви тру shy;женицы природы, неизменно с полным набором результатов своей плодовитости. На руках держали закутанного в грязное тряпье последнего, младшего, несчастного ребенка с голубыми, слезящимися глазами, с изможденным, чумазым личиком, с соп shy;лями в ноздрях и на верхней губе. А в животах, выпирающих на костлявом, некрасивом теле, словно некое разбухшее семя, от shy;вратительно плодоносящее под солнцем, носили последнее, крайне отталкивающее свидетельство зачаточного периода мате shy;ринства, мерзко проявляющегося во всех его отвратительных стадиях от обвислых грудей к вздувшемуся животу, а потом к чу shy;мазому выводку грязной детворы, ползающей по веранде возле их отвратительных юбок. Идиотское, объясняемое слепым ин shy;стинктом размножение, которое эти тощие, уродливые греховод shy;ницы демонстрировали так откровенно и неприлично, выставляя отвратительно раздутые животы в безжалостном, бесстыд shy;ном свете жаркого солнца, наполняло Джорджа такими удушливыми, невыразимыми яростью, неприязнью и гадливостью, что ноя кое естественное чувство жалости и сострадания затапливал мощный прилив отвращения, и его антипатия к этим женщинам с их жалкой детворой очень походила на слепую ненависть.

Потому что жалость – самое «благоприобретенное» из чувств; ребенок почти лишен ее. Жалость возникает из бесконеч shy;ного накопления воспоминаний, из муки, срадания, боли, кото shy;рыми полна жизнь, из всей суммы пережитого, забытых лиц, ут shy;раченных людей и множества странных, навязчивых обликов времени. Жалость возникает мгновенно и ранит, как нож. Лицо у нее тонкое, мрачное, пылающее, и появляется она неожиданно, исчезает внезапно, неуловимо; она оставляет глубокую, коварно, жестоко, изощренно нанесенную рану и всякий раз возникает наиболее ощутимо по мелочам.

Она появляется без предвестия, без причины, которую воз shy;можно определить, когда мы далеки от всех зрелищ, вызываю shy;щих сострадание; мы не знаем, как, почему и откуда она берется. Однако в городе – громадном, миллионнолюдном городе – жа shy;лость неожиданно возникает у нас вечером, когда пыль и неис shy;товство очередного городского дня уже улеглись, и мы, опершись на подоконник, переносимся в прошлое. Тогда жалость охваты shy;вает нас; мы вспоминаем давние детские голоса, непринужден shy;ный, радостный смех ребенка, которого знали когда-то, испол shy;ненный ликующей невинности, песни, которые давным-давно пели на летних верандах, нотку гордости в голосе матери и ее се shy;рьезный, усталый, простодушный взгляд, когда она хвасталась какой-то мелочью, простые слова, сказанные в какую-то забы shy;тую минуту женщиной, которую мы некогда любили, когда она вновь расставалась с нами до вечера.

И тут сразу же появляется жалость со своим мрачным лицом, пронзает нас болью, которую невозможно выразить словами, терзает невыносимым, неописуемым горем, тревожит кратко shy;стью наших дней, разрывает сердце страданием и неистовой скорбью. По чему? По чему? По всему, чего невозможно добить shy;ся, по всему, чего жаждем и не можем обрести. По любви, кото shy;рая должна стариться и вечно умирать, по нашим костям, мозгу, пылкости, энергии, силе, по нашим сердцам, нашей юности, ко shy;торая под бременем лет должна согнуться, стать бесплодной, ис shy;чезнуть!

О! И по красоте, по этой неистовой, странной песне чарую shy;щей, мучительной красоты, нестерпимой, невыразимой, непостижимой славы, мощи и очарования этого мира, этой земли, этой жизни, которая повсюду вокруг нас, которую мы видели и постигали в тысячах мгновений нашей жизни, которая разбила нам сердце, помрачила разум, подорвала силы, пока мы неукро shy;тимо метались, носились в ее поисках в бурной череде лет, неуто shy;мимые в безумной надежде, что когда-нибудь отыщем ее, обре shy;тем, закрепим, присвоим навеки – и которая теперь странно, пе shy;чально тревожит нас своей неистовой песней и мучительным восторгом, когда мы в большом городе вечером опираемся на по shy;доконник. Мы ощущаем печаль и покой вечера, слышим негром shy;кие, случайные, унылые голоса людей, далекие крики и бессвяз shy;ные звуки, чувствуем запах моря, гавани, мощное, медленное дыхание покинутых доков и сознаем, что там стоят пароходы! И красота переполняет нам сердце, словно неистовая песня, лопа shy;ется, словно громадная виноградина, у нас в горле, мучительная, терзающая, невыразимая, несказанная красота внутри и вокруг нас, которую вовеки невозможно присвоить, – и мы сознаем, что умираем так же, как течет река! О, тогда появляется жалость, странная, внезапная, и ранит нас множеством не поддающихся описанию утраченных, забытых мелочей!

Мы не знаем, как, откуда, почему она появляется, но жалеем всех людей, какие только жили на свете. Наступает ночь, и в си shy;реневой темноте светят громадные звезды, светят на сотню мил shy;лионов людей по всей Америке, стоит ночь, и мы живем, надеем shy;ся, страшимся, любим, умираем в этой темноте, а тем временем громадные звезды освещают нас, как освещали всех умерших и живущих на этой земле и будут освещать всех еще нерожденных, тех, кому предстоит жить после нас!