Валеркина охота - Виктор Павлович Решетников

неприятную твердость тушки, долго глядел, хотел уже что-то сказать, но мотнул только головой.

Работали молча. Перья выдирались туго, сухо щелкали.

— Щипать — это тебе не дробью сорить. Дери чище, слышь, вона сколько перьев оставил. Чего их жечь, сгодятся.

Валерка неохотно брал недощипанную птицу и выдергивал по одному маленькие перышки.

— Оно, перо-то, вроде пустяк, — продолжал Федор. — Ан, одно к одному — щепотка. Щепотка к щепотке — уже, глядишь, и подушка. Да и зачем добру пропадать, не для того стреляли.

Конец показался радостен. Федор выволок из куста бочку, открыл дверцу, сунул туда руки, что-то устроил там. Валерка взрезал уток, извлекал внутренности.

— Дядь Федь, а как она устроена?

— Коптильня? Ишь ты, все бы ему знать. Устроена вот. Снизу костер — сверху утки, а уж как и чего — рано тебе вникать. С мое поживи.

Наладив свою бочку, он бросил в нее осиновых гнилушек, надвинул днищем на костер и сел помочь Валерке.

Когда распотрошили всех уток, Валерка с брезгливой гримасой пошел закапывать внутренности: «Это-то уж никуда не используешь».

Федор, круто посолив, повесил в коптильню уток, сколько ушло, остальных завернул в брезент. Валерка вымыл руки и присел у палатки.

— Дядь Федь, а уток все так набили?

— Как набили? Кто?

— Ну, те, что стреляли. На старице и сзади, на озерах.

— Конечно, настреляли. Одни больше, другие меньше: пустой никто от такого лёта не ушел.

— …Как много птицы пропадает, одни мы только тридцать штук.

— Как так пропадает?! Ты видел, какие стаи летали? Все одно их в Америке побьют. Мы тут жалеть станем, а они там сетями кроют, ловят тыщами. Им чего беречь — она не ихняя считается.

— В какой Америке? Утки в Африку летают зимовать.

— Ишь ты, ученый какой. Ну в Африке, какая разница. Думаешь, там меньше бьют? Да коль жалеешь, можешь и здесь не стрелять. Вот пойдем на зорю, ты и не стреляй. А?.. — И Федор засмеялся. — Посмотрю я на тебя… Да ты чего набычился? Может, считаешь — у меня больше, так я тебе пяток отдам. А?.. Экий ты, право, да брось… встань-ка лучше, подкинь гнилушек в печку, чегой-то дым увял.

Открыв дверцу, Валерка бросил на поддон крошащиеся куски прелой осины, качнул бочку. Сыпанув из поддувала искрами, она защелкала шлепающим на поддон жиром, задымила, как фабричная труба. Валерка присел рядом, задумался…

— Не, дядь Федь, если уток так колотить — много их не разведется. Может, и правда, в южных странах их бьют, а коли мы и здесь так стрелять будем — изведем. Есть же правило — пять штук за день на охотника…

— Да ты чего? — вспылил вдруг Федор. — Можно подумать — я один все настрелял? Треть-то твоя. Сам распарился, как лепил вправо-влево, а туда же: «Изведем», «На день пять штук». Ну и что же, что пять? Мы тут неделю прокоптим, стало быть, полагается тридцать хвостов на брата. Вот и не бей больше, а я уж если и погрешу немного, так ведь сам говоришь: у меня двустволка… Извести боишься, а того не поймешь, дурында, что от стрельбы этой матери помощь в хозяйстве. Много ли с охоты без таких дней пользы? То-то… А мы добычу в кооператив сдадим — выручка. Птицы, ее не убудет, я тебе это верно говорю, не первый год здесь стреляю. Изучил.

Валерка молча встал, взял корзинку.

— Ты куда? — насторожился Федор.

— Пойду, может, грибов наберу… к ужину.

— Вот и верно. Однако, за делом будешь, голову проветришь, а то она у тебя чепухой забита. — И уже вдогонку крикнул: — По берегу направо березник будет, там погляди, я в нем много грибов брал.

Валерка, щелкая себя прутиком по ногам, слонялся меж берез. Грибов попадалось немало, и он набрал с верхом свою корзинку осиновиков, подберезовиков и лисичек, а белых по счету — одиннадцать штук.

«Одиннадцать уток, одиннадцать грибов. Закоптим… Мамка так и говорила: «Дядю Федю слушай, присматривайся. Он уток каждую осень возит. Настреляешь — свою долю не путай. Если много набьешь — продадим, костюм новый к школе купим».

…Мамке что? Она не видела, сколько здесь охотников. Сегодня целый день моторки гудят. Набили за вечер да за утро. Все городские. Шпарят теперь по домам рады-радешеньки, быстрей, как бы уточки не протухли… А у нас не протухнут, мы коптим, дядя Федя перышки считает, не подпалить бы… Костюм зато справим. Охотнички…»

Он зажмурился, пересек полосу едкого дыма из коптильни, поставил корзинку.

— Ого! Будет к утятине супец грибной. Белые-то есть?

— Немного.

— И то, посушим. А я вот с ружьями занялся. Твое-то, ох, и легко против моего «Гринера», — он прищелкнул цевье, отер стволы, вскинул ружье. — Еще отцу моему служило. Жгучее ружьецо! Одной дробинкой только б зацепить — твоя дичина. «Гринер» — одно слово. Говорили охотники знающие — на полных подкладных замках! А?.. Не чета твоей… А?.. Хи-хи-хи…

— Хорошее ружье… — Валерка взял свою одностволку, вычищенную и смазанную маслом, молча расстегнул рюкзак, достал шомпол, свинтил и, навернув тряпочку, втискал его в ствол.

— Ты чего? Я же почистил.

— Да я и не чищу, протираю.

— И протер я…

А Валерка водил и водил шомполом, словно не слыша, глядя на пустой уже брезент и соображая, куда же делись утки?

А утки лежали в ящике, аккуратно прикрытые сосновыми ветками. «Быстро он их оформляет…»

Федор прищурясь глядел на Валерку, держал в руках свой «Гринер» со щербатой от ржавчины колодкой, черной засаленной ложей и водил желваками: «Ох, парень!.. С гонором. А чего спесивит? Пообомнется, молодой. Я молодой-то и не таким дурнем был».

Пообедали. Полежали в палатке. Погас костер. Валерка задремал, сладко сопя и причмокивая… Охотился во сне.

…Федор выполз из палатки, с хрустом напряг спину, ушел к воде, плеснул в лицо, пнул сапогом лодку, постоял. Потом не спеша прибрал разбросанные вещи, набил патронташ, снес в лодку ружья, кинул туда свой и Валеркин ватники, принес корзину, поставил в корму. Подув на угли