По ту сторону зимы - Альенде Исабель

В то воскресное январское утро Ричард проснулся первым; было около шести утра — глубокая ночь. Проплавав несколько часов между сном и явью, он наконец уснул, как под наркозом. Дрова прогорели, оставались только угольки, в доме было холодно, как в мавзолее. Спина у него болела, шея затекла. Несколько лет назад, когда они с Орасио выезжали за город, Ричард ночевал в спальном мешке прямо на земле, но теперь он слишком стар, чтобы терпеть такие неудобства. У Лусии, которая, свернувшись калачиком, лежала рядом, было, наоборот, такое блаженное выражение лица, будто она спала на перине. Эвелин лежала на подушке, в анораке, ботинках и перчатках, и тихо посапывала, а сверху на ней растянулся Марсело. Ричарду понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, кто она такая и что делает в его доме: машина, столкновение, снег. Выслушав историю Эвелин, он снова испытал сочувствие к униженным, которое раньше заставляло его защищать эмигрантов и до сих пор пылало в душе его отца. Он отошел от активной деятельности и окончательно замкнулся в своем академическом мирке, далекий от жестокой реальности бедного населения Латинской Америки. Он был уверен: хозяева жестоко эксплуатируют Эвелин и, возможно, плохо обращаются с ней; это подтверждал ее страх.

Он бесцеремонно отодвинул Лусию, высвобождая ноги и заодно переставая думать о ней, встряхнулся, словно мокрый пес, и с трудом распрямился. Во рту пересохло, пить хотелось, как бедуину в пустыне. Напрасно они вчера ели тот кекс, в результате все разоткровенничались, Эвелин рассказала свою историю, Лусия свою, и кто знает, о чем поведал им он сам. Ричард не помнил, чтобы он выкладывал подробности своего прошлого, он никогда этого не делал, но, несомненно, упомянул Аниту, поскольку Лусия прокомментировала: мол, потерял жену много лет назад и до сих пор тоскуешь по ней. «А вот меня никогда так не любили, Ричард, ко мне всегда испытывали какую-то половинчатую любовь», — добавила она.

Он решил, что еще слишком рано звонить отцу, хотя старик просыпался чуть ли не на рассвете и с нетерпением ждал его звонка. По воскресеньям они вместе обедали в каком-нибудь ресторанчике, который выбирал Джозеф, потому что, если бы это зависело от Ричарда, они бы всегда ходили в одно и то же место. «Сегодня у меня, по крайней мере, будет что рассказать тебе, папа», — сказал сам себе Ричард. Джозефа наверняка заинтересует Эвелин Ортега, иммигранты и беженцы — его тема.

Джозеф Боумастер, уже очень старый, но с ясным умом, когда-то был актером. Он родился в Германии в еврейской семье, где по давнишней традиции все были антикварами или коллекционерами предметов искусства; он мог проследить свое генеалогическое древо вплоть до эпохи Возрождения. Все это были люди образованные и утонченные, однако огромное состояние его предков было потеряно в годы Первой мировой войны. В конце тридцатых годов, когда приход к власти Гитлера был уже неизбежен, родители послали его в Париж, под предлогом углубленного изучения живописи импрессионистов, но на самом деле, чтобы уберечь его от надвигающейся опасности нацизма, сами же они собирались нелегально уехать в Палестину, находившуюся под контролем Великобритании. Чтобы не раздражать арабов, англичане ограничили еврейскую эмиграцию в эти земли, однако ничто не могло остановить отчаявшихся людей.

Джозеф остался во Франции, но, вместо того чтобы изучать искусство, посвятил себя театру. У него был природный артистический талант и способности к языкам; кроме немецкого, он свободно владел французским и выучил английский настолько успешно, что мог воспроизводить различные акценты, начиная от кокни[12] и заканчивая манерой говорить, как на Би-би-си. В 1940 году, когда нацисты пришли во Францию и оккупировали Париж, ему удалось сбежать в Испанию, а оттуда в столицу Португалии. На всю жизнь он запомнил доброту людей, которые, идя на риск, помогали ему в этой одиссее. Ричард рос, постоянно слыша о том, что пришлось пережить его отцу во время войны, и в его сознании прочно утвердилась мысль, что помогать гонимым есть непременный нравственный долг. Едва он подрос, отец повез сына во Францию — познакомить с двумя семьями, прятавшими его от немцев, и в Испанию — поблагодарить тех, кто помог ему выжить и переправиться в Португалию.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В 1940 году Лиссабон стал последним убежищем для сотен тысяч евреев из Европы, которые пытались получить документы, чтобы уехать в Соединенные Штаты, в Южную Америку или в Палестину. В ожидании, когда ему представится такая возможность, Джозеф поселился в квартале Альфама, среди лабиринта переулков и таинственных домов, в пансионе, где пахло жасмином и апельсинами. Там он влюбился в Хлою, хозяйскую дочь, на три года старше него, которая днем работала на почте, а по вечерам пела фаду[13]. Она отличалась смуглой красотой и трагическим выражением лица, которое так подходило к печальным песням ее репертуара. Джозеф не решился сообщить родителям о том, что влюблен в Хлою, поскольку она не была еврейкой, до тех пор, пока они вместе не эмигрировали — сначала в Лондон, где прожили два года, а затем в Нью-Йорк. В это время в Европе полыхала война, и родители Джозефа, благоразумно осевшие в Палестине, ничего не имели против того, что их будущая невестка — иной веры. Единственное, что для них было важно, — их сын спасся от геноцида, учиненного немцами.

В Нью-Йорке Джозеф поменял фамилию на Боумастер, звучавшую как коренная английская, и со своим выделанным аристократическим акцентом мог играть в спектаклях по пьесам Шекспира на протяжении сорока лет. Хлоя, напротив, так и не выучила английский как следует и не имела успеха с печальными фаду своей страны, но, вместо того чтобы впасть в отчаяние, как большинство неудачливых артистов, она занялась модой и стала основной добытчицей в семье, поскольку гонораров Джозефа никогда не хватало до конца месяца. Женщина с внешностью оперной дивы, которую Джозеф знал в Лиссабоне, обнаружила практическую сметку и желание трудиться. Кроме того, она была постоянна в своих привязанностях и всю себя посвятила любви к мужу и Ричарду, единственному сыну, который рос избалованным, словно принц, в скромной квартире в Бронксе, защищенный от мира родительской любовью. Вспоминая свое счастливое детство, он много раз спрашивал себя, почему он оказался не на высоте, не последовал родительскому примеру и потерпел поражение как муж и отец.

Ричард вырос почти таким же красивым, как отец, только был пониже ростом и без яркого актерского темперамента; он скорее был меланхоликом, как мать. Родители, занятые каждый своей работой, не душили его любовью и вообще относились к нему без излишнего внимания, как это было принято в те времена, когда детей еще не превратили в проекты. Ричарда это устраивало, поскольку его оставляли в покое с его книгами и не требовали многого. Достаточно было приносить хорошие отметки, иметь приличные манеры и быть добрым. Он проводил больше времени с отцом, чем с матерью, поскольку у Джозефа был скользящий график, тогда как Хлоя, работавшая в магазине моды, зачастую вынуждена была сидеть и шить допоздна. Джозеф водил сына на «благотворительные прогулки», как это называла Хлоя. Они относили в церкви и в синагогу еду и одежду, которую служители затем отдавали беднейшим семьям Бронкса, как иудеям, так и христианам.

«Нуждающегося никто не спрашивает, кто он и откуда, Ричард. В беде мы все равны», — говорил Джозеф сыну. Через двадцать лет он испытал это на себе, когда вступал в стычки с полицией, защищая нелегальных иммигрантов от полицейских облав в Нью-Йорке.

Ричард смотрел на Лусию с нежностью, удивившей его самого. Она все так же спала на полу и в ночном забытьи казалась юной и ранимой. Эта женщина, которая по возрасту могла бы быть бабушкой, напомнила ему спящую Аниту, его Аниту в двадцать с чем-то лет. На мгновение ему захотелось обнять ее, обхватить ее лицо ладонями и поцеловать, однако он тут же взял себя в руки, удивляясь предательскому порыву.