Коридоры власти - Чарльз Сноу

— И каково ваше мнение?

— Вам не кажется, Гилби повезло, что он вообще выкарабкался? — вопросом на вопрос ответил Роджер.

— Кажется, — согласился я. И рассказал, какие мысли посетили меня вчера в больнице, насчет психосоматической природы приступа. — Как по-вашему, я не слишком ударяюсь в психологию?

— Вы имеете в виду, если б я не напирал, если б мы все ему дифирамбы пели, он бы не свалился? Пожалуй, вы правы.

— Нет, я смотрю на ситуацию шире. Допустим, старик оклемается и вернется; что тогда?

Распространять мысль не было нужды. Я имел в виду, что человеку положения Гилби противопоказано находиться в эпицентре подковерной борьбы. В противном случае он долго не протянет не только в министерстве, но и на грешной земле.

Роджер все понял. Ответил соответствующим взглядом. Сигарета позволила ему некоторое время не отвечать словами.

— Нет, — наконец сказал он. — Греха на душу я не брал.

— Разве?

— Он вышел из игры, — пояснил Роджер. — И я тут ни при чем.

— Это точно?

— Абсолютно. — И Роджер надолго замолчал.

— Хотите, я отвечу на вопрос, который вы подразумеваете?

— Не стоит, — замялся я.

— Отчего же, — возразил Роджер. — Я готов ответить. В любом случае я поступил бы так же.

Он говорил отрывисто, будто скудный улов из сети вытаскивал. И вдруг с живостью произнес:

— Пустое. Он не прорвется. — И продолжил с саркастической ухмылкой: — Он вне игры. А вот в игре ли я — пока неизвестно.

— Каковы шансы?

Роджер ответил с привычной точностью:

— Шансы недалеко ушли от равных. Примерно шесть к четырем.

— Вам повредила ваша речь в Бассете? — решился я. — Которую вы накануне отъезда произнесли?

— Не исключено. — Он помрачнел, прищурился, словно близорукий мальчуган. — Проблема в том, что я не мог поступить иначе.

Дня через два я приехал к Гилби в больницу сразу после обеда. Гилби, кажется, за эти семьдесят два часа ни чуточки не изменился. Взгляд в потолок, волосы блестят, лицо чисто выбрито. Он заговорил о Роджере, который был у него утром. Любезно, со снисходительностью старшего друга Гилби сообщил факт, мне уже известный, — что Роджер в последней войне проявил изрядное мужество.

— По виду не скажешь, — добавил Гилби, возвращаясь к нашему более раннему разговору, — но он из тех, кому многое позволено. Очень многое.

И Гилби с удовольствием принялся рассказывать о своих подвигах. Правда, через несколько минут ему напомнили о бренности существования. Напомнил личный секретарь — торопливо вошел в палату, словно в зал музея, где в мраморе представлена бытовая сцена. Гилби, в остальном статичный, шевелил губами, я застыл подле него, деревья сделали то же самое за окном.

— Сэр, — произнес секретарь, элегантный юноша с гвардейским значком.

— Слушаю вас, Грин.

— Сэр, вам телеграмма.

— Так прочтите ее, мой друг.

Поскольку Гилби не сводил взгляда с потолка, он и не знал, что телеграмма не вскрыта. Послышался шорох бумаги.

— Смелее, мой друг, читайте.

Грин кашлянул.

— Отправлено с адреса: Лондон, юго-запад, десять. Полагаю, из Фулхема, сэр. Подписано неким Порсоном.

— Читайте же.

Я заметил, что глаза у Грина стали тусклые, взгляд — застывший и какой-то кроличий.

— Пробил твой час, и все трубы вострубят для тебя[6].

Гилби немного помолчал, а потом недрогнувшим голосом констатировал:

— Очень мило! — И добавил тоном армейского сержанта: — Очень, очень мило!

Глава 9

Два способа отрицать реальность

После прочтения телеграммы я выдержал минимальный диктуемый приличиями промежуток времени и попрощался с Гилби. Грину я дал понять, что нам необходимо перекинуться парой слов за пределами больничной палаты. Медсестры так и сновали по коридору — я смог дать выход возмущению только в комнате для посетителей.

Комната для посетителей была обшита панелями и содержала изрядное количество журналов «Татлер», «Филд» и «Панч». Я потребовал у Грина телеграмму.

Слова, набранные на машинке, казалось, недоумевали, как от них в принципе может быть вред.

— Идиот, так вас и так! — воскликнул я.

— Что? — опешил Грин.

— Какого черта вы не читаете телеграмм, прежде чем показывать боссу? Какого черта у вас не хватило мозгов придумать что-нибудь безобидное, раз уж вы не удосужились вскрыть телеграмму заранее?

Я снова прочел ее. Порсон. Так-так; весьма вероятно, что и Порсон. При нынешнем глобальном помешательстве можно на любого думать. Порсона я давно знаю. Только с целью сделать хоть что-нибудь я бросился вон из комнаты для посетителей, вон из больницы, поймал такси и назвал адрес — сразу за Фулхем-роуд.

Такси тащилось по послеобеденным пробкам на юго-запад Лондона. В своей прострации я не понимал, почему направляюсь именно туда. Чувства и мысли мешались, путались. Беспокойство, вина, коренящийся в подсознании фатализм и политические аспекты громоздились точно кипы бумаг на столе — чтобы разобраться в них, требовалось терпение, а его-то у меня и не было. Я мог только подгонять таксиста.

Наконец, в целях объезда пробки исколесив не относящиеся к маршруту площади, бульвары и переулки, мы выехали на улицу, плотно застроенную многоквартирными домами, неряшливыми, облупленными. Я стал читать список фамилий на парадной двери. Все фамилии были нацарапаны от руки, и только одна, напротив звонка, соответствующего верхнему этажу, значилась на захватанной визитной карточке: «Мистер Р. Порсон, адвокат».

На крыльце стояли пустые молочные бутылки. За незакрытой дверью, в темном холле, валялись письма и газеты. Я поднялся по ступеням. На второй лестничной клетке зияла распахнутая дверь ванной, видимо, единственной на весь дом. Я проследовал на последний этаж и постучался. Ответили грубым скрипучим голосом; я вошел. Да, передо мной действительно был старый знакомый — еще на двадцать лет старше и пьяный почти до бесчувствия. Последовало шумное приветствие, прерванное мной — я сунул Порсону под нос телеграмму:

— Ваша работа?

Порсон кивнул.

— Зачем вы это сделали?

— Хотел его подбодрить.

В мансардное окно ничего, кроме облаков, видно не было. Порсон буравил меня взглядом.

— Да что стряслось, старина? Чего это вы такой бледный? Э, да вам нужен рецепт от доктора Порсона. Глоток виски, старина, и все как рукой снимет.

— Зачем вы послали эту телеграмму?

— Бедняге недолго осталось. Об этом во всех газетах написано, — отвечал Порсон. — А я его уважаю. Нынче такая порода перевелась. Нынче педики в почете. Дай, думаю, сообщу старику — есть еще люди, которые его помнят. Не мог я допустить, чтоб он в полном одиночестве кончался. Так вы из-за этого ко мне вломились? — внезапно завопил Порсон.

И обмяк в кресле.

— Вам я могу сказать, да это и вообще не секрет. Я без крайней нужды телеграммы не отправляю. Эта обошлась в целых четыре шиллинга. Но я подумал: надо хоть что-то сделать, иначе уважать себя перестану.

— То есть вы, — закричал я, — полагаете, ему от вашей цитаты сразу полегчало?

Порсон не понял — был слишком пьян. Да и мой вопрос носил скорее риторический характер. Я бушевал вхолостую. Впрочем, не совсем вхолостую — вскоре меня отпустило. Я согласился выпить.

— Ну-с, — изрек Порсон покровительственно и со скепсисом, — насколько мне известно, у вас, молодой человек, прогресс налицо. А что я всегда говорил? Если б вы ко мне прислушивались, вы бы уже давно преуспели.

— А у вас как дела? — спросил я.

— Я человек разносторонне одаренный. Впрочем, вам это не хуже прочих известно. Увы и ах — судьба не скупилась на посулы, однако не спешит с их выполнением. Хотя времени еще много. Знаете ли вы, — добавил он с угрозой в голосе, — что мне всего шестьдесят два года?

Последний раз я видел Порсона еще до войны. С тех пор он, судя по всему, катился по наклонной плоскости. Эта тесная комната, меблированная только диваном, столом, креслом и стулом, носила следы свойственной Порсону почти маниакальной чистоплотности, но более дешевого жилья он явно попросту не нашел. Да и за это платил из старых сбережений. Говорили, он уже несколько лет без работы. На каминной полке Порсон держал портрет Энн Марч — для него символ безответной любви, Принцесса Греза. Также имелись фотографии двух юношей. Сам Порсон выглядел сломленным, лицо приобрело кирпичный оттенок, щеки пестрели звездочками лопнувших сосудиков. Тику Порсона был давно, и, видно, прогрессировал — левую щеку искажали конвульсии более жестокие, чем мне помнилось. И все же в нем — не в лице, а в его выражении — проглядывал молодой человек, словно личные драмы, неудовлетворенность, разочарования, безденежье и пьянство были своего рода консервантом, благодаря которому временные изменения не коснулись Порсона и в котором отказано людям более удачливым и хладнокровным. Давние антипатии — к евреям, геям и коммунистам — за эти годы не остыли ни на градус, по-прежнему перекипали через край. Гомофобия, кажется, даже усилилась. Да, но ведь лорд Гилби не гей, не коммунист и не еврей — тогда в чем дело?