Кузьма Минин - Валентин Костылев

В крайний домик постучали. Никто не отозвался.

Над темно-синим облачком появилась луна. Зеленоватый отсвет лег на причудливые очертания окрестностей.

— Не хотят нас… — прошептал Олешка, потирая уши.

К вечеру стало прохладно, пробирала дрожь.

— Не в овраге же ночевать, — сердито пожал плечами Гаврилка и снова стукнул в дверь.

— Эй, легше! Кто там? Дверь собьешь, — раздался недовольный мужской голос.

— Пусти, христа-ради! Застудились мы! — жалобно произнес Гаврилка.

Дверь отворилась.

— Эк, вас тут! Куда я вас дену!..

— Укрой горемышных, батюшка, спасибо скажем! — низко кланяясь, все тем же жалобным голосом продолжал Гаврилка.

— «Спасибо» за пазуху не положишь.

— Добрым человеком бог правит! Господь бог не забудет.

— Слыхали мы… Каждую ночь слышим… И чего народ бегает с Москвы на Рязань, да с Рязани в Москву? Дивуюсь! Чьи вы сами-то?

— Смоленские будем, погорельцы, батюшка, бесприютные!

— Как это вас сюда-то занесло?

— Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.

— Вона што! Из каких будете?

— Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай, в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…

Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).

— Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!

Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай — кого помянуть?

— Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! — проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.

— А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! — допытывался хозяин избенки.

«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» — подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:

— Жигимонд.

Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:

— Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!

Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.

Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.

Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:

— М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.

Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:

— Мужик — деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа — человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!

Все рассмеялись.

— Ого, да ты бойкий! — довольный шуткой парня, промычал хозяин.

— Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти — и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.

— Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.

Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»

Вскоре опять послышался его голос:

— В Рязани-то! Шумят!..

— Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.

Хозяин прошептал молитвы, почесался.

— А ты сам-то кто? — продолжал Гаврилка. — С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!

Наступила тишина.

Хозяин обдумывал ответ.

— Ладно. Завтра скажу, — неохотно откликнулся он.

Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.

* * *

Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками-заставнями.

Голос хозяина:

— Поднялись, стало быть?

— Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.

— Кто же с ними?

— Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.

— Смелой, стало быть?

— Как сказать! Резвый!

Голоса умолкли, но ненадолго.

— Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?

— Должны бы столкнуться.

Гаврилка привстал на своем ложе.

— Буянов? — воскликнул он с удивлением. — Не стрелецкий ли то сотник?!

— Ты што?! Разве не спишь?! — озадаченно спросил хозяин.

— Да нет, вроде не сплю.

— Буянова-то знавал, нешто?

— Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.

— Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.

— Истинный бог?!

— Что же я тебе врать буду?

— А я и не знал!..

— Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?

Гаврилка вскочил, бросился к двери.

— Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?

— Куда, куда! — с досадой в голосе ответил Гаврилка, — в Москву. Что же ты мне раньше-то не сказал?!

Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.

— Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.

— А Буянов вон ускакал и дочку свою, Наталью, оставил. Плакал вчера дядя… «Пытают, говорит, мою девчонку. Тело ее белое жгут».

Этого Гаврилка никак не ожидал.

— Жгут! Да как же это так?! Наталью?! Кто жгет?!

В голосе его послышались слезы.

— Ныне просто. Чему дивиться?! Огня хватит.

— Да где же она, голубка, там? Не знаешь?

— Где? В Кремле у тайного начальника, под Чудовым будто монастырем… Отец сам не знает. Скоморох ему поведал.

Разбуженные этим разговором, поднялись и другие ночлежники. Чья-то рука выдернула из стены втулку. Хлынул утренний воздух. В полусвете видны стали два мужика, сидевшие у стены в унынии.

— Вербами запахло… — сказал один из них и вздохнул.

— Время. Вход в Ерусалим семнадцатого. Скворцы вернулись. Будет ли патриарх-то токмо на Пожар-площади?

— Какая там Пожар-площадь! Больно нужна она им, супостатам!

Какой-то человек в кафтане нагнулся, оглядел Гаврилку.

— Волосы-то пригладь! В Москве лохматых не любят.

— А ты московский?

— То-то и дело. Ты в Москву, а я из Москвы… Бобыль я — не все ли равно, где мне помирать.

— Вот бы и помер в Москве. Чего же лучше!

— Да нет уж я так!

Все рассмеялись.

— На дорогах-то скорей ухлопают, — усмехнулся Гаврилка. — От волка убежишь, а на медведя попадешь!

Хозяин явно сочувствовал словам Гаврилки.

— Шпыняй! Шпыняй! Так ему и надо! Видать, ты парень дельный.

— Гляди сам — не зря небо коптим. Мыслю имеем!

Хозяин, указав человеку в кафтане на Гаврилку, шепнул:

— Поведай. Ему можно. Парень наш.

Тот перекрестился.

— Сохрани нас, господи! — вздохнул он. — Слухарей много развелось. Опасаюсь.

— Ничего, здесь свои люди.

— Тогда слушай… В Москве бунт готовится… Князь Андрей Голицын заводчиком… будешь там — найди старика Илью Гнутова в Земляном городе у вала… ВорОтник[29] он… Шепни ему одно слово «сокол», и он всё вам укажет… Сам я боюсь бунтов… Не хочу… Меня тоже звали, да нет, бог с ними! Хворый я.

Гаврилка жадно слушал незнакомца. У его товарищей тоже глаза разгорелись.

— Крепостных-то принимают? — спросил Олешка.

— Не слыхал, — ответил тот.

— Беда! Помереть за родину и то не дают нашему брату.

— Не верят нам… Опасаются.

Ребята вздохнули, поднялись, чтобы снова идти.

— Помоги, господи, мне хотя бы двоих положить, а третий уж пускай и меня порешит… А может, и трех сподобишь, господи, ухлопать! — перекрестился Гаврилка.

— Ничего. Парень ты здоровый, и с пятком справишься.

— Ну прощайте! Помолитесь о нас!

* * *

Следующую ночь парни под видом погорельцев спали в монастыре св. Саввы.

Монахи встретили беглецов без особой радости, но не показывали и недовольства. Наружно они держали себя, как и всякие монахи, кротко, смиренно, вздыхали и крестились. Видно было, что они порядком-таки запуганы.

Один чернец рассказал:

— Немного времени назад мы грабили, обижали, предавали христиан, братий наших, и бичом их истязали без милости, но бог наказал нас. Пришли вольные люди болотниковские и побили игумена, казначея и иных начальников, а монастырских тяглецов распустили, волю им дали… Ныне живем со смирением, бояся смут.