Кузьма Минин - Валентин Костылев

— Ну и что же? — успокоила ее Ирина, — Побывай у нас. Такие же мы православные, как и вы. Не гнушайся нами. Что уж это ты стала нас избегать?

Наталья подумала: «В самом деле, чего я боюсь, глупая?! Ужель я хуже других? Пойду да посмотрю, как новые бояре живут!»

И пошла.

Высокое крыльцо, а за ним — просторные сени. Девушек шумно встретил худенький, малого роста, с наивным бескровным лицом отрок лет тринадцати. Он раскинул худые руки: «Не пущу». Ирина оттолкнула его. Он вцепился в нее, засмеялся.

— Мишка! Миха! Вор! Прочь! Матери скажу!..

Отрок притих, испуганно отошел прочь.

— Кто это! — спросила Наталья.

— Мишка Романов!.. Живет тут… Мать хлещет его каждодневно, а все не унимается. Только матери и боится. Сын Филарета Никитича.

Ирина провела ее наверх, в свою светелку. Наталья сначала отказывалась, вспомнив запрещение отца дружить с Ириной, но любопытство взяло верх. Ирина по секрету рассказала Наталье о том, что скоро выходит замуж за помощника кремлевского коменданта, пана Пекарского.

Из серебряного ларца осторожно вынула богатое монисто и надела его на шею Наталье. Подвела ее к зеркалу.

— Видишь? Ты еще красивее стала, — произнесла она, любуясь Натальей. — Это мне подарил он.

Монисто было собрано из драгоценных камней и из золотых бляшек, похожих на монеты; на груди оно заканчивалось крупным сердечком из ярко-красных сверкающих рубинов.

Глаза Натальи разгорелись: монисто было так прекрасно!

Ирина, видя восторг Натальи, накинула ей на голову золотую диадему с двенадцатью гранеными изумрудами и множеством жемчужных зерен, нашитых на голубом атласе. Словно звезды на весеннем небе!

— Гляди сама! Найдется ли в Москве такая красавица, как ты!

Наталья любовалась собою в зеркало, изумленная, одурманенная. Голова кружилась. Будто сквозь сон, услышала она голос подруги:

— Чего ради хоронишь себя в Стрелецкой слободе?.. Чего ради губишь дивную красоту свою в отцовском застенье?! Живем мы один раз! Затворничество — старухам и уродам! Господь с ними! Золото хорошо, когда его тратят, так и красота девичья. Оставайся у меня. Я тебе еще много всего покажу и подарю.

Ирина развернула перед Натальей на столе атласы веницейские, турские, немецкие; бархаты флоренские, калмыцкие и литовские, расшитые травами золотыми и листьями серебряными. В ее маленьких розовых пальцах мягко, словно ручеек, струился нежный китайский шелк.

— Будет! — прошептала Наталья, опускаясь в парчовое кресло и закрыв руками лицо. — Слаба я!

— Господи, что с тобой, дорогая! — всполошилась Ирина. — Ах, как тебя испортила бедность! Твой отец не жалеет тебя. Он не понимает… Он губит себя, погубит и тебя с твоей красотой. Уйди от него.

— Нет, нет, Ирина! Не то говоришь! — почти простонала Наташа. — Пусти меня! Я вернусь домой. Ты хочешь измены?!

— Какой измены? Кому ты можешь изменить? — пристала к ней Салтыкова. — Какой? Ну, ну, говори!.. Какая измена?!

Наталья поняла, что опять проговорилась, и ничего не ответила подруге.

Та надулась, ушла из светелки.

Оставшись одна, Наталья опустилась на колени и стала молиться, обратив взгляд к окну, через которое был виден Успенский собор.

Она молилась о том, чтобы не было худа ее отцу и чтобы отогнал бог от нее мысли о роскоши и тунеядстве. В эту минуту ее охватило неприязненное чувство к Ирине.

Вдруг дверь тихо скрипнула, и на пороге выросла фигура кремлевского коменданта и воеводы тайных дел пана Доморацкого. В зеленом бархатном кафтане с черной обшивкой, в зеленых сафьяновых сапогах — весь зеленый, — с саблей через плечо, сухой, бледный и неуклюжий, непомерно высокого роста, он испугал Наташу.

Заметив это, он сказал:

— Ничто не может столь опечалить меня, как женщина, пугающаяся моего присутствия… Я страх навожу на мужиков, бунтующих против короля, но не на красоток, подобных тебе…

Близко подошел к Наталье, ласково взял ее за руку, заглядывая ей в лицо, засмеялся. Серые проницательные глаза его оставались серьезными, в то время как на губах играла улыбка.

— Может быть, у страха повод есть? тихо спросил он.

— Ирина! — что было мочи крикнула Наталья, в ужасе попятившись от Доморацкого.

— Не кричите! Ее уже тут нет… — холодно произнес поляк.

— Отпусти меня! — набравшись смелости, громко сказала девушка.

Не сводя пытливого взгляда с Натальи, он спросил:

— Куда ходит по вечерам твой отец?

Наталья вспыхнула, лицо ее стало сердитым. Какое ей дело? Она ничего не знает! Всё это она и высказала Доморацкому просто, без возмущения.

Пан-воевода загадочно погрозился пальцем:

— Ну, ну, ну! Не будь скупа! Признавайся! Передо мной ли хочешь таиться?! Я всё насквозь вижу.

— Я ничего не знаю…

— Князя Андрея Голицына знаешь? Да? — с язвительной улыбкой спросил Доморацкий. — Не так ли? Его-то ты, наверное, знаешь?! Он — друг твоего отца… Отвечай: слыхала ли ты про такого князя?!

Наталья почувствовала себя пойманной. Встретившись глазами с настойчивым испытующим взглядом Доморацкого, она, обессиленная, подавленная, села в стоявшее рядом кресло.

— Ну! — торопил ее пан. — Знаешь ли ты князя Андрея Голицына? И о князе Пожарском не слыхала ли чего?

— Тоже не слыхала…

— Что делается в Нижнем, на твоей родине, тоже не знаешь?

— Нет.

— А не были ли у вас гонцы из Нижнего, два парня?

— Нет! — твердо и решительно отвечала Наталья, собравшись с последними силами.

Доморацкий хлопнул в ладоши.

Вошел Игнатий, приближенный панами к себе. Он вошел с епитрахилью на груди, держа крест и евангелие.

— Ну-ка, проповедник! К присяге ее!

— Исповедай пастырю похотение твое!.. — размахнулся крестом Игнатий. — От сердца бо исходят прелюбодеяния, любодеяния… Дщерь Иродиады, плясавши и угождавши Иродови и возлежаще с ним…

Пан Доморацкий положил свою тяжелую руку на плечо Игнатия.

— Не то!.. Пускай присягнет: истинно ли она не знает, что делает ее отец и куда он ходит? Истинно ли она не знает ничего о князе Андрее Васильевиче Голицыне и о нижегородцах, о Ляпунове, о Пожарском? Кто нижегородские гонцы, где они, с какой нуждой явились в Москву к ее отцу в Стрелецкую слободу?! Ну, живее!

Наталья громко поклялась под присягой, что она и в глаза не видала нижегородцев и не знает ничего о князе Голицыне и о других.

Игнатий дал поцеловать ей крест — она приложилась безо всякого колебания, ибо считала наихудшим из грехов предать отца и его друзей.

Доморацкий властно указал Игнатию рукой на дверь.

Низко кланяясь, тот удалился. Вошел Михайла Салтыков.

Как бы забыв о Наталье, они повели между собой беседу.

— Утром, — сказал Салтыков, — еще привели пять соглядатаев да много негодяев, порывавшихся к бунту.

Доморацкий улыбнулся:

— Kiedy chrabaszcze sa, to urodzaj jest[28].

— Вельможный пан! Горе нам, коли Прокопий подступит к столице. Об этом у нас меньше думают, чем следует, — строго сказал Салтыков, недовольный рассеянным видом Доморацкого.

— Ясновельможный пан советник, — возразил Доморацкий, — я послал по всему пути от Рязани и до Москвы своих людей. Хитростью и умышлением врагу не подойти к нам.

Спохватившись, он покосился на Наталью и мрачно сказал Салтыкову:

— Пускай погостит она у вас в доме, — и ушел.

Салтыков запер Наталью в Ирининой светелке, а сам вышел в темный коридор, чтобы спуститься вниз.

Неожиданно он почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Из темного угла вылез Игнатий.

— Ты чего?! — удивился Салтыков.

Осмотревшись кругом и не видя никого, Игнатий взволнованно напомнил Салтыкову о том, чтобы тот замолвил о нем слово Гонсевскому. Он, Игнатий, еще не потерял надежду вернуть себе прежнюю почесть, занять достойное положение: «Неправедно страдаю!»

Салтыков рассмеялся:

— Не торопись! Всё будет. Для начала хорошо и то, что есть.

Игнатий подобострастно поклонился Салтыкову.

* * *

Ирина, вышедшая в кладовую, чтобы угостить подругу брагой, хотела вернуться снова к себе, но отец загородил ей дорогу, велел идти в покои матери. Ирина видела, как в ее горницу вошел пан Доморацкий, видела вертевшегося в дверях Игнатия, но не поняла ничего. Отец на все ее вопросы отмалчивался. «Не твое дело! — ворчал он. — А за то, что привела буяновскую девку, спасибо! Хорошо! Давно ее ждем!»

Ирина растерялась. В последнее время вообще в их доме творилось много непонятного и много толкалось разных неизвестных людей. Вернувшийся из розысков в Кремль несколько дней назад Пекарский, прежде чем заходить к ней, подолгу просиживал у отца. Словно отчитывался перед ним. О ней, об Ирине, он как бы забыл теперь. Но что такое любовь, что такое женщины и дети здесь?! Все поглощены тем, что говорится, что делается в палатах Гонсевского, на иезуитском дворе. Долго ли будут упорствовать защитники Смоленска, не провозят ли тайно москвитяне оружия, не готовятся ли к восстанию?