Спасая Амели - Кэти Гольке

– Неужели у тебя нет человека, который мог бы ее забрать? Спрятать?

По щекам Кристины потекли слезы отчаяния.

– Никого. Я точно знаю: в живых Герхард ее не оставит. А долго ее прятать я не могу. Все боятся. Соседи доносят на соседей. Дети из гитлерюгенда стучат на братьев и сестер, родителей, учителей. – Она закрыла лицо руками. – Моя бедняжка Амели!

«Немцы не могут быть такими бессердечными – они не могут знать обо всем и потакать этому!» Но не они одни были слепы, и Рейчел это понимала. Еще никогда она не чувствовала себя такой беспомощной, связанной по рукам и ногам. Рейчел не видела выхода. Она в отчаянии взъерошила волосы.

Что сказал ей Джейсон Янг? «Я ничем не смогу вам помочь, если вы сами не пожелаете снять розовые очки…»

«Что ж, мистер Янг, я сняла очки. Покажите, чем можете мне помочь, – я готова вас выслушать».

– Кристина, нельзя сдаваться. Успокой Герхарда, чтобы он не волновался. Пообещай, что к концу недели отвезешь Амели в центр. Скажи, что просто хочешь провести с ней еще несколько дней.

– С ума сошла? Я не могу!

– Ты не можешь, но я знаю человека, который – возможно – окажется настолько безумным, что поможет нам. Давай адрес центра.

* * *

Когда они вернулись в гостиницу, отец Рейчел был не в настроении разговаривать.

– Ты нас обоих поставила в неудобное положение. Никогда не думал, что ты такая неловкая. Складывалось впечатление, будто ты старалась меня унизить.

– Тем, что уронила бокал? Отец, подмочена моя юбка, а не твоя репутация. С нами были только Герхард и Кристина. Какое это имеет значение?

– Огромное! – отрезал он, постукивая сигаретой по серебряному портмоне, и настолько увлекся, что раздавил ее кончик.

В это мгновение Рейчел стало ужасно жаль отца, но она не смогла сдержаться. От этого зависела жизнь Амели.

– Отец, я хотела бы забрать Амели с нами в Америку.

– Что?

– Я хотела бы забрать Амели, – мягко настаивала она. – Ты слышал, что говорил Герхард. Сейчас в Германии нет места для глухого ребенка. В Нью-Йорке мы могли бы обеспечить ей необходимую помощь. Там есть школы для глухих детей.

– Рейчел, не вмешивайся. Это не твое дело.

– Я же ничего у тебя не прошу, только помочь мне убедить Герхарда. Он уважает тебя и…

– Довольно! – Профессор никогда не повышал голос на дочь, поэтому такое неожиданное поведение сбило Рейчел с толку. – Не хочу с тобой спорить. Я спорил с половиной ученых-евгенистов Германии, и тщетно. – Морщины на его изможденном лице служили лучшим доказательством сказанного.

– В таком случае ты отлично знаешь, чем они занимаются. И понимаешь, что мы должны спасти Амели. Отец, она дочь Кристины!

– До нашего приезда ты не хотела даже слышать о Кристине.

– Я обиделась, когда она сбежала с Герхардом, не написав мне ни строчки. Но это не означает, что я хочу, чтобы этого ребенка убили!

Профессор упал на диван и, обхватив голову руками, наклонился вперед.

– Мы ничем тут не поможем. Ты понятия не имеешь о том, что на кону. Герхард сказал, что девочку отправят на лечение…

– Мы можем забрать ее с собой! Кристина мне как сестра!

– Она не твоя сестра! Она тебе не ровня! – взорвался отец.

Рейчел опустилась перед ним на колени.

– Я этого и не говорила. Отец, я не знаю, что обо всем этом думать; не знаю, во что верить. Знаю одно – детей убивать нельзя!

Крамер побледнел.

– Великие дела требуют особых жертв.

– Но это же не означает, что нужно убивать детей!

Он откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза.

– Грань тонка. Дело всей моей жизни – искоренить туберкулез, сделать человеческую расу сильнее. На благо людей. Я предполагал, что на благо и жертвы – стерилизация – только для тех, кто болен, чтобы они не передавали эту болезнь последующим поколениям. – Голос его дрожал.

– Тогда… – начала Рейчел.

Но он не дал ей сказать.

– Довольно. Больше ничего не говори. – Профессор открыл глаза, схватил ее за пальцы. – Над всем, что происходит здесь, я не властен. Нам есть о чем подумать, есть что обсудить.

– Что может быть лучше, чем…

– В присутствии моих коллег ты обязана намекать… нет, должна высказываться вполне определенно, что тебя интересует замужество, что вскоре ты намерена выйти замуж.

– Что?

– В противном случае они подумают… в противном случае они подумают, что ты ненормальная. В сегодняшней Германии важнее всего быть… казаться… здоровой, сильной и нормальной.

– Отец, это не обо мне!

Усталый, он подался вперед и настойчиво произнес:

– Ты ошибаешься. Как ты ошибаешься, Рейчел! Это именно о тебе – это всегда было и есть о тебе. Никогда этого не забывай!

Рейчел понимала, что именно так она и думала… всегда – ее вырастили с мыслью, что она лучшая. Но после того как девушка увидела отчаявшуюся Кристину и узнала, что ее глухой дочери собираются сделать эвтаназию, она стала задаваться вопросами.

– Ты же понимаешь, что были некие условия. Касающиеся тебя и твоего удочерения.

– Какие условия? Я гражданка Америки. Какое…

– По месту рождения ты еще и немка – и прекрасно об этом знаешь. Я сделаю для тебя все, что от меня зависит. Но ты должна быть готова…

– Готова к чему? – Рейчел чувствовала, как растет ее беспокойство.

– Рейчел, я очень устал. Я узнáю больше после встречи с коллегами во Франкфурте. – Профессор встал. – Давай поговорим, когда я вернусь.

– Ты уже вернулся!

Он положил руку дочери на плечо, нежно, что было совсем на него не похоже, сжал его.

– Планы изменились. Я уезжаю рано утром. Не стану тебя будить. К концу недели мы вернемся ночным поездом.

– А Герхард тоже едет с тобой?

– Да.

По голосу профессора можно было подумать, что он несет на себе весь груз земной. Отец закрыл дверь.

Рейчел необходимо было знать, что он хотел сказать и какое отношение она имела к его встрече – почему он так скоро возвращается во Франкфурт? И что означает его крепнущая связь с Герхардом Шликом? Почему эсэсовец столько времени проводит с ученым, занимающимся евгеникой?

Единственное, что связывало Рейчел с Франкфуртом, – бесчисленные осмотры у доктора Фершуэра. Она всегда полагала, что ездит туда потому, что отец знаком с доктором Фершуэром и доверяет ему, потому что он и ее мать так дорожили своей приемной дочерью и считали, что немецкие врачи лучше американских. Но такие объяснения больше не казались девушке логичными. Какова их настоящая цель? «Какова цель моего отца теперь?»

* * *

Когда сгустились сумерки, Лия вышла из кабинета курата, намереваясь отправиться домой по самой длинной дороге. Ей нужно было время, чтобы подумать.

Священник назвал ее чудом. Лию никогда еще чудом не называли, в этом она была абсолютно уверена.

Тем утром курат Бауэр дотошно расспрашивал ее и она честно ему отвечала.

– Вы умеете читать ноты? – поинтересовался он.

– Да.

– Поете?

– Я люблю петь.

– Вы сможете держать в руках целый класс неуправляемых детей?

– Возможно…

– Могли бы ежедневно выделять время на репетиции?

– Конечно.

Но он не спросил самого главного: о том дне, когда она кричала в его храме о зле, которое так глубоко укоренилось в ее душе, что она его не видела, не могла назвать. Курат просто продолжал объяснять Лии ее обязанности, как будто предлагал работу. Она слышала его слова, однако не все понимала: так громко билась в ее сердце надежда.

Курат Бауэр – добрый, милый курат Бауэр из римской католической церкви Святых Петра и Павла – предлагал ей, ничтожной, бесплодной протестантке Лии Гартман возможность руководить детским хором самых маленьких школьников – семнадцатью неуправляемыми, буйными, шумными хулиганами, которым еще и восьми не исполнилось, если верить словам фрау Фенштермахер. Репетиции не имели никакого отношения к постановке «Страстей Христовых», просто надо было учить детей пению и удерживать их подальше от неприятностей. О большем Лия и не мечтала. Только бы в Институте об этом не узнали.

Она согласилась. Но позже в ее душе поселился страх – живое существо, которое сворачивалось клубком и разворачивалось. Уже днем она остановилась у дверей кабинета курата. Понимая, что очередного разочарования она не вынесет, женщина не смогла сдержаться и полагала, что и эту радость у нее отберут, как только она решится в нее поверить. Лия еще раз напомнила священнику о том дне, когда он встретил ее в церкви.

Лии почти не верилось, что она решилась на подобный поступок, говорила таким деловым, прозаичным тоном. Курат Бауэр был не женат, собственных детей не имел – это был его осознанный выбор – он дал обет. Как ему понять, что такое боль из-за стерилизации? Что такое презрение, которое испытывали к бесплодной пациентке врачи, открыто заявлявшие, что знают ее как свои пять пальцев, хотя она сама себя не знала. Что такое ужасный страх, что муж перестанет ее любить. И Лия обо всем рассказала курату… дважды.