Луна с правой стороны - Сергей Малашкин

— Здорово жаришь, — вздохнул Алёшка и вытер лицо, — даже в пот бросило. Откуда это ты, Исайка, содрал: неужели это всё ты брешешь из собственной головы?

Исайка остановился, дрыгнул ногой, закинул кивком головы со лба шевелюру, облизал губы, в уголках которых от быстрого говорения набилась пена и белела, как творог, взглянул кофейными глазками и недовольно проговорил:

— Конечно, не из твоей.

— Не поверю, не поверю, — добродушно возражал Алешка, — уж больно ты, Исайка, жарил нынче хорошо, даже свой акцент потерял.

— И верно, — захохотал Андрюшка. — Ты совершенно, Исайка, потерял в себе нацию, — и он обратился к Рахили: — Правильно я говорю али нет?

Рахиль показала мелкие зубы.

— Хе-хе. Я тоже так думаю.

Чужачок дёрнул ногой, низко наклонил голову, так что шевелюра отстала от головы, повисла в воздухе, и проговорил:

— Я интернационален, а потому не только в любви, а и в общих вопросах хорошо разбираюсь. А в городе Полтаве меня маленьким Троцким называли… А что касается пола…

— Какого пола? Ведь ты же стоишь на столе, — засмеялся Володька, — а впрочем, чёрт с тобой, жарь, но только поскорее!

— Я его изучал, — начал было Чужачок, но его опять перебил Алешка:

— Наверное, на практике.

Шурка громко захохотала и обратилась ко мне:

— Танька, по этому вопросу просим тебя ответить.

— Он совершенно не способен, — ответила за меня Ольга и крикнула мне: — Танька, верно я говорю?

— Я ничего общего с ним пока не имею, — крикнула я и обратилась к Исайке: — Кончил?

— Итак, — начал Чужачок и дрыгнул ногой, — новая любовь — это есть раскрепощение женщины и союз на принципе свободного самоопределения полов. Другие скажут, что новая любовь безнравственна, но ведь, как известно, всякая мораль классовая, а потому и безнравственная она только с буржуазной точки зрения. Каковы же проявления новой любви?..

— Андрюшка, — взвизгнула Шурка и звонко ударила его ладонью по голове, — куда тебя чёрт занёс?

— Я ничего, я только хотел руку положить, а то уж больно просвечивает, — оправдывался Андрюшка.

— Дылда, даже газ прорвал, да ещё на таком месте, как я теперь плясать буду, а? — ругалась Шурка.

— Ольга, чего ты не смотришь, а? А то, ей-богу, отобью.

— Новая любовь, — выкрикнул Исайка и погрозил Шурке пальцем, — появляется как тать[3], она всегда с нами, это истинное чувство, не оставляющее нас никогда, а только проявляющееся в различных формах. Непосредственному проявлению их мешает людская косность, предрассудки, укоренившиеся привычки как наследие буржуазной культуры. Отбросьте же старые формы любви, мешающие проявлению новой истинной любви. — Тут Исайка дрыгнул ногой, вытянулся, ещё раз дрыгнул ногой, затем гордо выпятил куриную грудь, вскинул тощее, похожее на челнок лицо, поднял руку и многозначительно проговорил:

— Женщины, вы первые должны быть сторонниками и проводниками новой свободной любви, так как вам нечего терять, кроме своих цепей.

— Браво! Браво! — кричали ребята и девушки. Исайка вытер лицо и под гром аплодисментов спрыгнул со стола.

— А всё-таки ты, Исайка, дурак порядочный, — сказал добродушно Алешка и вытащил из-под стола кулёк, потом стал из него вытаскивать бутылки и ставить их на стол. Чужачок вытянул необычайно красный нос и склонил голову:

— Это почему?

— Отстань. Но кто же, милый мой Исайка, говорит по такому глупому вопросу, да ещё больше часа? Так говорят только дураки, вроде тебя. — Исайка обиженно отошёл от Алёшки. Шурка встала с дивана, вылезла из-за стола и, заломив руки за спину, стала ходить по комнате. Остальные, глядя на Шурку, тоже вылезли из-за стола и стали шумно толпиться по комнате. Только я и Пётр остались на своих местах. Пётр сидел всё так же неподвижно, как и во всё время речи Чужачка, и смотрел на свои колени. Его лицо сейчас было бледно и грустно. Я повернулась к нему и спросила:

— Ну, как вам речь Чужачка? Отчего вы так мрачны? — Он поднял голову, взглянул на меня. Я посмотрела в его грустные голубые зрачки. Он выдержал мой взгляд, а когда я оторвала от его глаз свои, он спокойно сказал:

— Неужели вам нравятся такие хлыщи, да ещё начинённые такой пошлостью? — На это я ему ничего не ответила, так как ко мне подошла Ольга под руку с Рахилью. Ольга, глядя на Рахиль, сказала:

— Неужели мы нынче не устроим афинскую ночь?

— А мне страшно хочется покурить «анаша», — сказала жеманно Рахиль и судорожно затряслась всем своим телом.

— Мне тоже, — ответила я и взглянула на Ольгу, — вы разве не достали?

Через каких-нибудь полтора часа почти все, за исключением Петра, который, сколько его ни просили сесть за стол и за компанию выпить, остался на своём месте, были довольно навеселе, шумно смеялись, спорили, кричали. Я тоже была совершенно трезвой — я побаивалась за Петра, хотя, как оказалось впоследствии, все мои опасения были неосновательны, так как Пётр держал себя очень хорошо, а также и остальные ребята.

— Товарищи, — встав с дивана, выкрикнула Шурка, — нынче афинской ночи не будет.

— Это почему не будет? — дёрнулся Чужачок и тоже поднялся из-за стола. — Почему не будет, я вас спрашиваю?

— Будем петь и плясать, — ответила Рахиль и бросила в Исайку конфеткой.

— Правильно, — крякнул Алёшка, — дай я тебя за это, Рахиль, поцелую. — Тянется к Рахили. Рахиль сладостно мрёт в его объятиях.

— Ты не особенно жми, — смеётся над Алёшкой Андрюшка, а когда Рахиль выскользнула из его объятий, Алёшка крикнул:

— А почему же мне не жать?

— Весь дух из неё может выйти, — ответил Андрюшка и под общий смех и хохот запел:

Ах, зачем ты меня целовала,Жар безумный в груди затая?Ненаглядным меня называлаИ клялась: я твоя, я твоя.

Тут подхватили все: и Федька, и Андрюшка-Дылда, и Володька, и все девицы, и Исайка Чужачок выбежал из-за стола и стал откалывать русскую, стараясь работать ногами в такт песни. Плясал он удивительно смешно: он был похож на кузнечика, вернее — на тощего козла, которого поставили на задние ноги и заставили плясать. Исайка ходил как-то боком и работал почему-то исключительно правой ногой: он её всё время откидывал от себя — откинет и дрыгнет, откинет и дрыгнет, и так почти всё время; голова его тоже во время пляса имела замечательное положение: почти лежала на левом плече, а пышная шевелюра трепалась по воздуху в горизонтальном положении; красное щуплое его лицо имело необыкновенно вдохновенное выражение и всё время шевелило губами заячьего рта; правая рука была выгнута и подпёрта в бок, а левая была откинута в сторону и, болтаясь наравне с левым коленом, откидывала звонко щелчки:

Ах, зачем ты меня целовала,Жар безумный в груди затая?

— Ребята, — крикнул Володька, рыжий и густо осыпанный конопушками комсомолец, — мы ведь не в Крыму, а дома: давайте другую.

— И верно! — загалдели все. — Комсомольскую.

— Внимание! — крикнул Володька и вскинул рыжую руку, а когда все затихли, запел:

Кто на смену коммунистам.Кто на смену коммунистам?

Все сразу:

Комсомольцы, друзья,Комсомольцы.

Володька, улыбаясь во всю свою конопатую рожу, встал со стула и плавно стал дирижировать рыжими руками:

Кто на смену комсомольцам?

За Володькой поднялись и остальные ребята и дружно подхватили. Остались сидеть на своих местах только девицы, но они, привалившись к спинкам стульев и к спинке дивана, блестящими глазами смотрели на ребят и дружно звонкими, необыкновенно сильными голосами покрывали мужские голоса; в особенности выделялся голос Шурки и за ним немного визгливый и фальшивый голос Зинки — её голос дребезжал и тренькал, как разбитый тонкий фужер. В комнате было душно и жарко, и казалось, что и песне было тесно, а она всё выливалась из весёлых глоток ребят и девиц:

Пионеры, друзья,Пионеры.

Я сидела одна и не пела, а изредка посматривала на Петра, который всё так же сидел на своём месте. Его лицо было грустно и неподвижно. Он всё так же, облокотившись на левую руку, смотрел на свои колени, на угол стола, заставленный стопочкой книг. Глядя на него, я тоже глубоко страдала в душе, но это страдание всеми силами старалась спрятать не только от его глаз, но и от подруг и ребят и всеми силами нарочно желала быть развязной, ещё более вульгарной, чем он видел меня в первый раз. Я ещё накануне просила подруг, чтобы эту решающую для меня ночь, а также для Петра провести более бесшабашно, более разнузданно, чем все ночи, которые мы до этого провели, вернее, не провели, а прожгли. Этой ночью я хотела во всей отвратной красоте показать себя Петру, дать понять ему, что я скверная и невозвратно погибшая и не пара ему. Я велела каждой подруге надеть на себя газовое платье, да так, чтобы всё тело из него просвечивало и жгло страстью. Сама я тоже, как видите, щеголяю в газовом платье, из которого все затрёпанные прелести моего тела просвечивают… Но я не чувствую себя такой развязной, как в прошедшие ночи, а чувствую, как больно давит это платье всё мое тело, так, что каменеют мускулы, отказываются повиноваться. Сидя одиноко среди поющей, бесшабашно весёлой и развратной молодёжи, я хорошо, до боли почувствовала, что моя жизнь не должна так продолжаться, я должна измениться, выйти на какую-то новую дорогу, возможно, на ту самую, на которую я вступила ещё в семнадцатом году и по которой я так счастливо шла до двадцать третьего года… Сидя одна и думая о своей жизни, я не заметила, как ко мне подошла Шурка, положила на моё плечо руку и, улыбаясь, сказала: «О чём задумалась, дивчина? — Я вздрогнула от прикосновения чужой холодной руки и взглянула в её крупные чёрные глаза, которые сейчас лихорадочно блестели от вина, песен и казались мне тоже, как и прикосновение её руки, холодными и чужими. — Не грусти, — проговорила она вторично, — прошлого не вернуть, а настоящего у нас не было и не будет». — «О прошлом я и не собираюсь грустить; относительно настоящего я ещё пока не решила», — ответила я холодно и зачем-то громко рассмеялась, так что от своего смеха мне ещё стало больше неприятно, чем от Шуркиной руки, от Шуркиных немного выпуклых чёрных омутов глаз. Шурка громко, по-мужски, рассмеялась и, не глядя на меня, а в сторону Петра, сказала: «И не решай, — и, смеясь, пояснила: — Всё и без нас разрешится. Скучно и жутко у тебя, Танька. Давай лучше спляшем. — И, не спуская глаз с Петра, спросила: — Что за человек?»