«Конрад Томилин и титаны Земли» «Плато» - Александр Вяземка

Подобное внимание польстило Альхине. Ее движения замедлились, стали плавными, спокойными, умиротворяющими. Фарш закончился. Альхина придвинула табурет и, водрузившись на него, вдела нить в короткую толстую иглу. Вареники и пельмени у Альхины обычно разваривались – она полагала, что ее как хозяйку сглазили, – поэтому ей приходилось сшивать их нитками.

– «Сглазили» – это ненаучно, – возразил как-то Штирлих.

– Так скажи научно, – предложила Альхина.

Представить научное объяснение Штирлих так и не смог, поэтому от прямых наскоков на суеверия супруги ему пришлось отказаться.

Помня о словах мужа, Альхина с подчеркнуто независимым и невозмутимым выражением лица воткнула иглу в первый пельмень. Однако руки выдали владевшую ею напряженность. Альхина кольнула иглой палец, ойкнула и скинула локтем со стола скалку. Та, тотчас воспользовавшись такой удачей, соскочила на пол и с глухим стуком покатилась прятаться под стол.

– Свят, свят, свят!.. – Альхина молнией бросилась поднимать скалку; взгляд ее потемнел, черты красивого лица сжались в маску испуга. – Кто-то придет. Не гость, так враг. Не придет, так приедет. Не сегодня, так завтра. Не кто-то, так что-то.

Конрад со Штирлихом заговорщически переглянулись, в уголках их губ скользнули незаметные улыбки. Конрад даже позволил себе хохотнуть: ему вдруг вспомнилось, как приспешник науки Штирлих сам потерял рассудок в присутствии самовольно передвигавшегося велосипеда.

Пока Конрад обдумывал проблему суеверий и неразумности в науке, Альхина покончила со штопкой пельменей и уже кричала снаружи в окно:

– Штирля, выдь подержи лестницу: мне на потолок надо!

– А можно я лестницу отсюда взглядом подержу? – лениво отозвался благоверный неутомимой девы. – На улице такая жара невозможная…

Альхина выжгла в нем дыру испепеляющим взглядом и, не произнеся больше ни слова, полезла по приставной лестнице вверх.

– На потолок-то ей зачем? Она ж не муха… – поинтересовался Конрад, едва поспевающий вприпрыжку за длинноногим Штирлихом.

– Они потолком чердак называют. А вход на чердак у них снаружи дома, а не внутри. Я до сих пор с их диалектом не разобрался. Поначалу так вообще голова кругом шла.

Несмотря на жгучее солнце, погода была приятной. Осы и мухи радостно лезли в лицо. В воздухе витали ароматы разомлевших яблок, сена и навоза. Кот Мурзих, сраженный тепловым ударом, дрых у поленницы. Изо рта у него выглядывал хвост так и не проглоченной мыши. В вольере барахтались принимавшие пылевые ванны куры.

– А где петух? – спросил Конрад.

– Петруччо-то? Он же тебе спать не давал. Вот вчера в щи его и определили. Помнишь щи?

– Вот так прямо сразу – в щи?!

– Конечно. Ты ведь гость.

– Слушай, Штирлих, а Рексиха… того… э… тоже в щи нельзя?

Тот с некоторой тоской воззрился на натужно дышащего в тени будки пса размером со средний велосипед.

– Нельзя, – не без сожаления ответил Штирлих, тоже испытывавший, как уже подметил Конрад, определенные проблемы в отношениях с Рексихом. – Подарок тестя.

Конрад и Штирлих привалились к жердинам высокой приставной лестницы, доживавшей последние дни: почерневшее, трухлеватое дерево могло подкоситься в любой момент. Конрад был вынужден признаться себе, что забраться по такой лестнице у него не хватило бы духу. А вот Штирлих отличался не в пример большей храбростью и пускать вверх по лестнице супружницу ничуть не боялся.

У самой супружницы все в руках спорилось, кипело, горело, наливалось. Она успевала сделать то, что было под силу не менее чем полудюжине человек. Именно поэтому, догадался Конрад, Штирлих предпочитал ни в какие хозяйские дела не вмешиваться – просто чтобы не путаться под ногами.

– А что ваш шепелявик не вставит себе зубы? – поинтересовался Конрад.

– Пунтарих-то? – хмыкнул Штирлих. – А зачем? Этот хитрюга на ежегодном конкурсе скороговорок быстрее всех и – заметь – без единой запинки выговаривает самую трудную скороговорку: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». Всегда конкурс выигрывает. Всегда!

– ШлаШашапошошшеишошалашушку! – протараторил Конрад. – Хм… Действительно, не ошибешься.

Между тем голова Альхины, которую оба считали прогуливающейся по потолку, высунулась над плетнем огорода:

– Эй, скороговорщики, принéсьте-ка мне грабли!

Штирлих в смущении бросился выполнять поручение. Через минуту он вернулся из сарая с тремя граблями. Конрад с интересом принял один из образцов любопытного инструмента и направился вслед за Штирлихом в огород.

В огороде уже вовсю кипела работа. Над грядками усердно реяло распятое пугало. В одном из углов, несмотря на жару, трудилась бригада земляных поросят, особая порода свиней, выведенная для помощи по приусадебному хозяйству – вскапывания и рыхления почвы крепкими пятачками, а также ее унавоживания. Поросята Блюцев были как раз заняты рытьем канав, в которых намеревались перележать самое пекло: стрелка часов приближалась к одиннадцати. Их десятник носился по выделенному под рытье участку, подгоняя подчиненных тычками, укусами и проклятьями.

– Ты что, Альхиночка, – спросил Штирлих, встревоженно озираясь, – никак решила весь огород засадить?

– А что ж и не засадить? На что он еще, огород-то?

– Интереснечко… А где ж сорнякам теперь жить?

– А я что, виновная, раз крапива и прочая дрянь прут везде, куда их не приглашают?

Альхина вдруг принялась прыгать, отчаянно вдавливая комья одной из грядок в землю, но также внезапно и остановилась, в смущении пояснив Конраду:

– Никак не могу избавиться от муравьев.

– Да что они тебе? Пусть будут, – великодушно бросил Штирлих.

– Они тлю пасут.

– Цивилизация муравьев, дорогая, древнее нашей. Они пасли тлю задолго до того, как человек начал пасти коз и овец. Уже за одно это их нужно уважать, а не уничтожать.

Альхина взглянула на мужа так, что тот поежился и увлек гостя в противоположный угол огорода.

– Не пойму я что-то, – Штирлих остановился у облепихи и принялся забрасывать в рот оранжевые горошинки, – плодовое это дерево или сорняковое? Вроде плодоносит, но ведь и расползается без разрешения. И при этом, заметь, Альхина всех этих расползновений не замечает. Ай! Да ну ее, эту облепиху: кислая, да еще и колется хуже крыжовника!..

Штирлих уселся у длинной морковной грядки и принялся вытаскивать по одному земляные плоды. Он аккуратно обтирал каждую морковку, что-то заговорщически шептал ей и втыкал обратно.

– Дюже слабо растет, – наконец пояснил он. – Каждый день проверяю, а не прибавляется. Думаю, это колдовство.

– Колдовство?!

Конрад оживился и пригляделся к Штирлиху: в этом нянчившемся с куцыми морковками человеке было невозможно узнать посмеивающегося над отсталостью жены и изъясняющегося с апломбом горожанина.

– Конечно, колдовство, – подтвердил Штирлих. – Я ведь ее и целую и… и не целую. А она не растет!

Итог сомнениям Конрада подвела Альхина. Она появилась как всегда неожиданно и, сразу же разобравшись в ситуации, пояснила:

– Куриные мозги – это не деликатес!

После завтрака за Конрадом зашел Антарих. Поскольку серьезных дел у Антариха как старейшины было немного, а вот стремления покрасоваться – немало, он почитал своим непременнейшим долгом оказывать чужестранцу максимум внимания. Расчет был прост: Конрад был объектом всеобщего интереса, а потому лучики его славы доставались всякому, оказавшемуся случайно, или неслучайно, рядом. Антарих старался по возможности оказываться рядом неслучайно – так число перехваченных лучиков гарантированно возрастало, – а потому устраивал Конраду ежедневные экскурсии по раскинувшейся среди садов деревне.

Главная улица тянулась по долине многокилометровым серпом, бока которого были соединены струнами улиц помельче. Ознакомить Конрада с деревней и с ее жителями за пару дней не представлялось возможным – так Антарих и не спешил. Он словно угощал Конрада редчайшим деликатесом. Угощал и смаковал сам.

Власти как таковой в деревне не было. Был Мудрый Голос, как все называли Антариха на манер обитателей североамериканских резерваций. К нему были приставлены два Премудрых Голоса, уже представленных читателю в лице косноязычного победителя конкурсов скороговорок и держащего под неотрывным наблюдением свой нос второго помощника старосты.

О власти же как государственном институте притеснения, контроля и подчинения ньюбосяковцы мнения были самого пренебрежительного. Когда-то власть им сильно попортила жизнь: требовала налог на воду в колодцах, которые не наполняла, на луга, где трава и цветы росли сами по себе, на лес, в котором… Но при этом требовала, чтобы лес селяне расчищали сами. За рекой следили – сами же. Колодцы рыли сами.