Записки командира роты - Зиновий Черниловский

Мы выходили с ним из лесу, пробираясь тропами. И в гуще березняка я увидал прекрасного рысака, орловца, запряженного в легкие санки с пологом. По крупу лошади там и здесь были рассыпаны следы крови, уже запекшейся. Жеребец косил глазом, не имея возможности выбраться своими силами. И казался сильно напуганным.

— Санитары, — сказал Бородок. — Сукины дети!

Мы вывели лошадь, приласкали, помогли успокоиться. В двух-трех местах наложили пластырь. Каждый раз, чуя прикосновение, лошадь вскидывала голову, но, казалось, понимала заботу. Мы вывели ее на дорогу, некоторое время шли рядом с санками, а потом сели и поехали потихоньку. Лошадь шла легко, и мы были ей даже благодарны, ибо бессонные ночи и тяжкие дни порядком измотали и капитана, и меня.

По дороге на Износки там и здесь лежали, уткнувшись в снег, стабилизаторы, оставшиеся от авиационных бомб. Где-то в стороне барражировала "рама", как называли немецкий разведывательный самолет, наводивший на цель бомбардировщиков, но и сам способный на бомбовый удар. Самый ненавистный тип.

— Ты мог заметить, — начал Бородок, — что человек я не трусливый. Еще час назад мы были в самой гуще… И уже попривык, что ли? Авиация — другое дело. Автомата на нее нет. Чувствуешь себя обезоруженным. Какое у нас "господство в воздухе", сам видишь. Спаренных пулеметов и тех все нет, да и эффект от них… — И, оглядывая небосклон: — Так что ты, как появится, сворачивай в кустики…

С тем мы и въехали в деревню. Длинную, в одну нескончаемую улицу. Доехали до штаба. Завели лошадь в конюшню, приказали накормить и напоить. А санитаров, когда придут с повинной, гнать взашей. Оказалось, что и баня готова, и к обеду кое-что есть.

— Товарищ начальник штаба, — доложил в числе прочего дежурный. Комполка приказал связаться с ним, как только появитесь.

Бородок соединился с НП — наблюдательным пунктом, вынесенным на передний край… Завершая разговор, он сказал:

— Черниловский здесь, в штабе, я его… ПНШ-2 он побаивается, близорук сильно, да и спешки нет… Савельев справляется за двоих… По тылу? Да, пожалуй, подходит более всего… Уговорю, не дурак же он. К ордену? Еще не успел. Сегодня же, вместе с представлением к капитанскому званию… Так точно.

И ко мне:

— Коли понятливый, то и объяснять не надо. Берись за тыл: это не только ПФС (продовольственно-фуражное снабжение), о чем разговор особый, но и артмастерские, боеприпасы, все 150 автомобилей и шоферня, похоронная команда, представление к званиям, кадровые вопросы вообще… Да и все другое… А не понравится, пойдешь на батальон. Когда пополнимся. Если хочешь знать правду, под твое начальствование передается больше людей, чем в батальонах, более похожих на взводы.

— Это приказ?

— Коли так тебе более нравится, считай, что приказ. Дежурный, свистать наверх, быстро… Товарищи командиры и вся прочая моя команда, представляю вам помощника начальника штаба полка по тылу. И моего непосредственного заместителя. Остальное он вам сам скажет. Да вы и без того наслышаны… Миша, белье собрал? Тогда давай, а то пар сойдет.

Старший писарь штаба представился сам, представил своих подчиненных, отвел меня в небольшую каморку (стол, кровать, шкаф), положил на табурет комплект белья, ибо и я нуждался в бане, первой после Наро-Фоминска. Устроился. Послал за Мамохиным. То да се.

На моем рабочем столе уже лежали какие-то расчерченные бумаги с четко выведенными цифрами. Я ничего не понимал.

— На подпись, что ли?

— Это наша ежедневная отчетность: и о том, что есть, и о том, чего недостает. Строевая.

— Липа?

— Не без этого. Ибо подавать надо к точно указанному сроку, а сведений может и не быть… Но, как видите, живем… В основе тут все верно: а мелочи несущественны.

— По профессии — бухгалтер?

— Образование экономическое. Есть у меня в подчинении и бухгалтер, товарищ капитан.

— Я еще не капитан, и прошу без этого…

— А об кандидатстве вашем известно потому, что вас только двое на полк… — И, переменив тему: — Весь день сегодня то "рама", то "костыль"… Слышите, гудит?

Почти сразу в дом ворвались истеричные крики. Все мы бросились на улицу: "Капитана убили"!

Я поспешил на середину деревни, где, как оказалось, находилась лучшая во всей деревне баня. Дверь предбанника была открыта. На пороге стоял взволнованный лейтенант, красный не то от пара, не то от переживаемого им стресса.

— Докладывайте!

— Понимаете… то есть… стали мы выходить, я первый, следом капитан, тут я вспомнил, что забыл выстиранное белье (носовой платок, как выяснилось после), завернул обратно, а капитан как вышел, так бомба ему прямо в живот.

Мистика! Ведь еще и часу не прошло, как он говорил мне о своем отношении к авиации. Ну, может быть, чуть больше!

Балоян встретил мое донесение по телефону более чем мрачно.

— Почему, Черниловский, скажите мне, красивые цветы долго не цветут? Ведь я нарочно его из этого ада… Ну уж чего говорить. Через час снеситесь со мной. Желаю удачи. Минутку, как вы думаете хоронить?… Одобряю.

Через час соединяюсь с Балояном. Приказано передать начальнику связи полка, чтобы тот принял на себя временное командование штабом. Мне же поручалось заместительство и командование тылом. Меж тем начальник связи, старый кадровый офицер, так и не поднявшийся выше капитанской планки, тяжело болел, госпиталь отвергал, а в штабе, превозмогая боль в ноге, появлялся не иначе как с оказией и не более чем на час-другой.

Ротная моя жизнь, едва ли не лучшая ее часть, ушла в прошлое. Новое меня не веселило, и потребовались недели, пока я свыкся со своей новой службой и даже полюбил ее.

По странной случайности перемены произошли и в местожительстве моей семьи. Дней через пять-шесть мне принесли открытку из дому. Привожу как свидетельство тех лет.

Известный французский историк Марк Блок посетовал как-то на то, что не дано побывать вечерней порой в доме старого франкского крестьянина и подслушать его вечернюю молитву — не ту, что в церкви, а ту, что в доме, перед деревянным распятием. Что он просит у бога, в чем его печали? За такую возможность Блок был готов отдать какой-нибудь и даже какие-нибудь из дошедших до нас древних актов. Историк, прикоснувшийся к древности, к жизни людей, самых простых из людей, хорошо понимает и ценит эту неисполнимую и невосполнимую утрату. Кто знает, может быть, бесхитростное письмо моей жены, посланное на фронт, что-нибудь скажет тому, кто будет писать о прошлой войне, а писать о ней будут, пока свет стоит.

"Дорогой мой, пишу в поезде. Еду к маме в Чебеньки. Через несколько дней напишу с места. Галочка здорова, шлет тебе привет и тысячи поцелуев. Уехали из Арыси 17-го, как только дождались билетов. Три ночи провели на улице. Теперь уже скоро Чкалов, а оттуда — несколько часов до цели. Надеюсь на то, что все обойдется. Деньги, что прислал (500 р.), и те, что по аттестату, получила как раз перед отъездом, и они очень пригодились. Но больше не шли, достаточно аттестатских — остальное оставляй себе. Ведь я, без сомнения, найду работу на месте. Будь здоров. Пока! Если б ты знал… твои Люся и Галя". 23 марта 1942 года.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});