Записки командира роты - Зиновий Черниловский

Первая наша атака была отбита, и на этот раз Нара приняла на лед серые шинели, как еще недавно зеленые. Все мои пулеметы уцелели, кроме одного, которого на месте не оказалось.

Я залег за ближайший куст и стал обшаривать глазами берег. Бинокля мне достать все еще не удавалось. Мамохин лежал рядом.

— Вот они, — прошептал он, и по его протянутой руке я увидел груду сбившихся в кучу людей и опрокинутый набок пулемет. Прямо против нас отделился от противоположного берега офицер и, не маскируясь, побежал на нас. Неслышный выстрел уложил его на лед.

— Политрук это, — прошептал знавший все и вся Мамохин. — Хороший мужик, между прочим. Помочь, что ли?

В ту же минуту на льду оказался одетый налегке герой. Добежав до раненого, он взвалил его на плечо и бросился к заветному берегу. Немцы не стреляли.

Мысли мои меж тем были заняты пулеметом. И его командой. Там находился мой комбатальонный товарищ, директор школы. И совсем еще юный, 17-летний мальчик. По-детски храбрый, по-детски пугливый. Во время одного из артналетов он, будучи у меня в доме, полез за печку, прямо в "капустный ряд". И многажды бесстрашный, как это выявилось в утро немецкой атаки.

— Надо идти! Не знаю, чем помогу, но иного выхода нет.

— Вон там лучше, — угадав мое движение, сказал Мамохин. И то был именно тот совет, который спасает жизнь. Мы перебежали Нару и подползли к пулемету. Вся команда погибла. Мина попала в цель. И, видно, не одна только мина.

Вася, мальчик, о котором я только что говорил, умер как герой. Держа в руках бинт, приготовленный для кого-то другого. Странным образом удержавшись на согнутых ногах, он был подобен статуе, изваянной самой Смертью. Остальное не помню.

Мамохин меж тем покатил пулемет в другое, лучшее место и изготовился к бою. Отступать было нельзя. Бой все продолжался, и, глядя налево, я мог заметить, что наши достигли верха и залегли на опушке. Спешить нужно было к ним, и я подал знак Мамохину. Патронный ящик лежал рядом, и я потащил его с собой.

Наконец мы устроились среди своих. Ближайший солдат попросил меня "пройтись по соснам", на которых, как они видели, устроились снайперы. Мы поворотили пулемет, но он молчал.

Непременной частью нашего зимнего обмундирования были большие теплые меховые варежки. Всем хороши, но ремонтировать пулемет при одном-единственном пальце было невозможно. Не раздумывая, снял я варежки и поднял крышку "максима". Резкий ожог! Быстрей, быстрей!

Слава богу, замок был в порядке, остальное как-то ушло из памяти. Пулемет заработал. Лента кончилась. Делать было нечего, и, руководимые безошибочным чутьем ординарца-товарища, мы благополучно пересекли Нару в обратном направлении. С пулеметом, разумеется.

И вовремя. Меня требовали в штаб полка. Здесь, в доме было тесно от людей, но порядок соблюдался почти безукоризненный.

Подполковник Балоян — только теперь мне довелось его наконец увидеть, подозвав меня, спросил:

— Сколько у вас пулеметов?

— Все двенадцать, погибло пулеметное отделение, но всех потерь пока не знаю. Считают.

— В чердак еще было попадание. Ну, вот что. Людей у меня для вас нет. Найдите выход сами. Главное же в том, что полк покидает позиции, чтобы… как приказано, одним словом… ожидается приход свежей дивизии. Вам же придется взобраться на бугор, расставить на нем пулеметы и провести ночь в приятном одиночестве… Говорят, вы человек сметливый. Надеюсь, вывернетесь. Хотя должен вас предупредить: немцы, насколько я их знаю, попытаются сбросить вас в Нару и вернуть себе контроль над поляной. Впрочем, не знаю поможет ли вам это, но в полукилометре слева от вашей роты уже расположилась полковая школа младших командиров. Человек тридцать. Желаю удачи. Без приказа не отходить. — И Балоян подал мне руку.

Царило молчание, и, выходя на мороз, я чувствовал на себе внимательно-настороженные взгляды остающихся.

Рота моя меж тем собралась. Все одиннадцать отделений, все четверо командиров взводов.

Занятый своими мыслями, я не обратил внимание на сани, стоявшие у самой двери.

— Черниловский, ты?

Я оглянулся. В санях лежал тот самый политрук, которого сразила пуля на льду. Теперь узнал его и я. Он был соседом по стрелковой роте.

— В живот угодил, сволочь, — сказал он. — Подыхать везут.

Сани тронулись и скоро скрылись из виду.

Мы пошли в гору, на тот берег.

…С ранних заморозков и до поздних мартовских дней я ношу перчатки. Над этим порой шутят. Поначалу я пытался объяснять историю с обмороженными руками, но потом перестал: видел, что не очень верят, а еще менее сочувствуют.

18

Тактика наша была рассчитана на блеф, на обман. Пулеметы, передвигаясь с места на место и постреливая там и здесь, должны были возбудить в недремлющем противнике убеждение в безнадежности или рискованности ночных вылазок, а тем более атаки. По временам чудилось, что противник (все еще цепляясь за окраины Наро-Фоминска и в соседних деревнях) проявляет инициативу, но каждый раз оказывалось, что дело не идет далее разведки, скользящей вдоль лесного массива, окружавшего поляну.

Тишина стояла такая, напряжение было столь велико, что пулеметные очереди вызывали порой раздражение. Одни, совсем одни. На всем белом свете.

У дороги, ведущей вниз, в мир людей, стояла какая-то странная соломенная башенка, невесть как и зачем сооруженная. Мы еще застали в ней офицера, сидевшего на корточках и переговаривавшегося по рации… Каждый в то время шифровал свою речь как мог, и случайному человеку она должна бы казаться бредом: снаряды, например, назывались у нас "огурцами", подразделение "хозяйством такого-то" и т. д. Между тем немцы были далеко не идиотами и "читали" эти шифровки так же просто, как и мы сами. Пленные нередко употребляли наши же выражения.

Подойдя к будке, я услышал тревожное:

— Пришли, пришли… располагаются… небогато живут… на тройках не разъедешься… шарабаны при них, да упряжь коротка (патронов было и в самом деле впритык)… Настроение мое может не нравиться, как бы потом не пожалеть… Ну, я собираю… Не о чем мне с ним толковать, он и сам не дурак (это, наверно, обо мне)… Когда-то еще будут… Курочка в гнезде… Дай-то бог… Доложи, что я собираю рацию… Темнеет… Все они верно делают…

Разговор этот тревожил, и я удалился.

Когда вернулся, будка была опрокинута, офицер, как мне сказали, "убрался вон", как он этого страстно желал. Мне так и не сказал ни единого слова. Ни здравствуй, ни прощай. Мы подняли будку, кое-как установили, и она сделалась новым КП.

Ближе к утру, то есть к наиболее вероятному часу атаки, взводы стали все ближе и ближе подбираться к будке, как если бы в ней — спасение. Поначалу я решил было остановить эти маневры, но передумал. И расположил пулеметы — посовещавшись со взводными — центрически. Защищая себя, мы защищали бы все самое важное на нашем пространстве, и особенно выход вниз, к нашим частям, быть может, уже, впрочем, удалившимся.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});