Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

за дверь. Привлеченный шумом околоточный надзиратель, видевший эту сцену, составил все же протокол об оскорблении бабой должностного лица, каковым он признал члена Думы.

Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы (фамилию забыл), скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался «борцом, павшим на славном посту».

О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой – кошелька и т. п. Вообще, количество членов Первой Думы, главным образом крестьян, которые благодаря небрежному составлению списков избирателей и выборщиков оказались осужденными ранее за корыстные преступления, лишавшие участия в выборах, или впоследствии в течение первого года после роспуска Думы, превысило, по собранным Министерством внутренних дел сведениям, сорок человек, то есть около 8 процентов всего состава Думы.

В соответствии с Думой были и порядки ее президиума. В коридоры Таврического дворца, сообщавшиеся с залом заседания, допускали всех, кто только желал туда проникнуть, так что в перерывах заседаний тут же происходили шумные сборища, создавались митинги, появлялись ораторы, набивалось множество каких-то дам, стояли шум, галдеж, страсти разгорались. П. Н. Милюков, не попавший в члены Думы, заседал в буфете и оттуда дирижировал кадетскими силами. А в помещении Думы устроена была продажа запрещенных цензурой книг и революционных изданий, и только по созыве Второй Думы безобразие это было прекращено М. В. Челноковым, избранным в секретари Думы.

Порядок в заседаниях, если не считать враждебных криков по адресу правительства (выступления которого, за исключением П. А. Столыпина и В. И. Гурко, были, по правде сказать, очень неудачны и даже жалки), все же поддерживался, особенно первое время, благодаря Муромцеву, который, в своем фраке, с торжественным видом римского сенатора, успокоительно действовал на собрание. Но ни он, ни правительство не сумели использовать этого обстоятельства и установить между собой отношения, допускающие возможность личных переговоров и согласования действий. Муромцев по избрании не сделал обычных визитов представителям власти, чем затруднил возможность личных встреч вне официальной обстановки думских заседаний.

Уже под конец существования [Первой] Думы П. А. Столыпин просил меня постараться установить с Муромцевым отношения и устроить возможность свидания и разговоров с ним. С этой целью я несколько раз посетил Муромцева в его кабинете в Таврическом дворце и довольно быстро установил с ним добрые отношения. Поводом послужили поступившие в Департамент полиции сведения о возможности покушения на его жизнь, разговоры о чем велись в одном из революционных кружков. Муромцев, хотя и большой доктринер, но человек спокойный и здравомыслящий, вполне понимавший нелепость создавшегося положения, был головою выше остальной кадетской братии. Он охотно шел навстречу, но с первых же минут обнаружилась и его несамостоятельность, и малый вес в руководящих кругах партии.

Он находился, видимо, под усиленным надзором, а может быть, и почитался неблагонадежным. Мои посещения немедленно привлекли внимание, и мой старый товарищ, друг молодости князь Д. И. Шаховской, секретарь Государственной думы, пользовавшийся кредитом в партии, стал как-то слишком часто и без видимой надобности наведываться к председателю, лишь только я к нему заходил, и Муромцеву при его появлении приходилось наспех менять предмет разговора, каковым нам служил обычно проект составленной Муромцевым конституции.

Муромцева особенно смущали вопросы «протокола»: как и где встретиться с правительством, кто должен сделать первый шаг, какой избрать предлог и тому подобные, столь близкие его формальной душе профессора римского права. Намечалась встреча у М. А. Стаховича, что улыбалось Муромцеву, или у князя А. Д. Оболенского, что нравилось ему менее, но так ни до чего договориться и не успели.

В разговорах Муромцев был очень осторожен, но не скрывал отрицательного отношения к некоторым пунктам кадетской программы, в частности, к предположениям об отчуждении земель. Он старался, однако, доказывать, что и правительство не право, заняв в этом вопросе непримиримое положение, вместо того чтобы смягчить остроту наружным принятием проекта при условии компромисса в путях практического осуществления. На возражения, что правительство не может принести в жертву экономические интересы государства, связанные с производством хлеба для городского населения и для вывоза, поставщиком которого и были частные имения с их сравнительно высокой и недоступной крестьянину хозяйственной культурой, и что без существования крупных частных имений невозможен и прогресс сельского хозяйства, ибо оно из этих только имений и может черпать улучшенные семена и породистый скот, Муромцев утверждал, что в среде самой кадетской партии никто, кроме крайних теоретиков и не смотрит на проект как на меру, подлежащую немедленному осуществлению, что при некотором искусстве можно было бы растянуть осуществление его лет на тридцать, а то и более, и что важно сохранить лишь принцип, как способ успокоения масс, воображающих, что этим способом можно обеспечить землю каждому крестьянину.

Точки соприкосновения с руководящими кругами Думы так и не было найдено, и политика агитационных выступлений с думской кафедры, начинавших волновать страну, не прекращалась. Становилось очевидным, что другого выхода, кроме роспуска Думы, нет и что необходимо подготавливать почву для нового ее созыва в более подходящих условиях. Еще в начале мая И. Л. Горемыкин, в то время председатель Совета [министров], поручил мне набросать проект изменений избирательного закона, который способен был бы дать более удовлетворительные результаты. Составленный проект, в котором я старался провести отвергнутую первый раз мысль об утверждении выборов на органических, корпоративных основаниях (представительство волостей и городов, сливающееся в уездном собрании) и доказывал необходимость немедленного объединения власти внизу, в уездах и губерниях, и выработки правительственной определенной программы деятельности, могущей служить избирательной платформой, я представил в конце мая Горемыкину, а последний государю; государь передал записку П. А. Столыпину по назначении его председателем Совета [министров]. Практических последствий это начинание не имело.

Приближался день роспуска, неизбежность которого висела в воздухе и сознавалась обеими сторонами, и правительством, и Думой. Новизна акта, который оппозиционными кругами растолковывался населению как якобы незаконное насилие, как «разгон» Думы, внушала многим опасения за сохранение порядка и спокойствия в стране, особенно волновался министр иностранных дел А. П. Извольский. Он поскакал в иностранные посольства разъяснять и успокаивать и сеял там панику. Напыщенный сноб, вечно в монокле, и никогда не знающий, куда поставить свой цилиндр, с которым он, храня обычаи Европы, неизменно входил в зал Совета [министров], А. П. Извольский корчил из себя просвещенного европейца, глубоко усвоившего западную культуру, и стремился быть посредником между Столыпиным и кадетами. В действительности это был трафаретный дипломат, человек легковесный и неумный, далекий от преданности своему государю, что и доказал после революции.

Министерством внутренних дел были приняты обширные меры предосторожности как в Петербурге, так