Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

Мой старый гимназический товарищ и приятель молодости, высокопорядочный во всех отношениях человек, очень строгий к себе и к другим, Ф. Ф. Ольденбург укоризненно говорил, что я делаю глупость, оставаясь у знамен правительства, когда все умные люди уже перешли в оппозицию. «Посмотри, – говорил он, – на Кутлера, вот действительно умный и прозорливый человек. Он тотчас перешел на сторону общественности и жалеть не будет, так как обеспечил себе политическую карьеру. А ты со своим упрямством прогадаешь».)

Аргументация Философова была очень забавна. Доказывая, что в русском крестьянстве заложено непреодолимое стремление к равенству и имущественному поравнению, он приводил как довод случай, когда во время погрома помещичьей усадьбы крестьяне похитили фортепьяно и, не допуская мысли, чтобы кто-либо из них мог поживиться от грабежа более других, разрубили инструмент на части и разделили их между собою по жребию, чтобы никому не было обидно. Остальные его доводы были в том же роде и вместе со всей его фигурой (он был очень толст, с толстыми губами и языком, и когда увлекался речью, то слюни у него летели изо рта фонтаном) производили очень комическое впечатление и, вероятно, в немалой степени настраивали против защищаемых им мыслей.

В конце концов большинство Совета склонилось к мысли ограничиться дополнением действующего закона постановлениями, расширяющими участие населения в выборах, без нарушения оснований установленной системы.

Мысль утвердить Думу на всеобщих выборах – по существу своему нелепая – была все же с трудом лишь отвергнута, до такой степени глубоко укоренилась она в умах и своею простотою казалась соблазнительной. Теперь странно и вспоминать, но тогда не было в обществе и печати почти никого, кто не являлся бы сторонником. К тому же и пропаганда этой идеи велась очень деятельно. Было пущено в ход все вплоть до почтовых карточек, на которых изображены были грустно сидящие воробьи, чирикающие об общественном лозунге. Сам Витте долго и мучительно в этом вопросе колебался.

Принятый Советом министров проект был затем пересмотрен в Особом совещании под личным председательствованием государя. На этот раз и я вошел в состав делопроизводства совещания и был свидетелем происходящих суждений.

Еще до открытия совещания мне пришлось в первый раз быть у государя и говорить с ним. Граф Витте, который не имел, конечно, времени ознакомиться с техническими подробностями этих проектов, однажды, едучи с докладом к государю, взял меня с собой на случай, если потребуются технические пояснения. Это был момент, когда их отношения уже обострились, и поездка оказалась для меня роковой, так как, по-видимому, государь вынес впечатление, что я являюсь доверенным человеком графа, чего в действительности не было, и перенес на меня часть своего нерасположения к последнему. Этим я объясняю себе, быть может и совершенно неправильно, то личное неблаговоление или недоверие, которое потом неизменно проявлял ко мне государь, как в разных мелких случаях, так и всякий раз, когда заходила речь о предоставлении мне более широкого круга деятельности. По внешности это отношение ничем не проявлялось, обращение его величества было всегда неизменно милостивое, и я был даже пожалован в молодом сравнительно возрасте званием статс-секретаря его величества, но, по существу, оно оставалось неизменным до последних дней царствования.

У государя мы провели около двух часов. Сначала вошел Витте, а через несколько минут позвали меня, и, к величайшему моему смущению, Витте, представив меня государю, сказал: «Вот, ваше величество, если позволите, он все вам доложит». Пришлось экспромтом доложить государю о всем ходе дела по пересмотру учреждения Государственной думы и закона о выборах в Думу и ответить на многочисленные вопросы, прямо или косвенно отсюда вытекавшие. Меня поразила та легкость, с которой государь, не имевший специальной подготовки, разбирался в сложных вопросах выборной процедуры, как проектировавшейся у нас, так и принятой в западных странах, и любознательность, которую он при этом проявил. Он отдавал себе ясный отчет, что новый порядок мало принесет ему утешения, и с явным раздражением отмахнулся от сладких слов графа, когда тот стал доказывать, что в лице создаваемого народного представительства государь и правительство найдут опору и помощь. «Не говорите мне этого, Сергей Юльевич, я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага, но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени». Таков или примерно таков был смысл сказанного государем в ответ на сбивчивые заверения графа; государь упомянул при этом о своей мечте передать сыну Россию умиротворенной. Граф явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он весь как-то ежился и маялся и совсем не похож был на великолепного и развязного Витте, грубо обрывавшего своих противников в разных совещаниях.

После того как я был отпущен, Витте оставался еще несколько минут в кабинете государя и вышел оттуда в угнетенном настроении. На обратном пути из Царского Села он много и слащаво говорил о своей любви к государю и о том, как ему тяжело смотреть на него в эти дни революционного брожения и как он болеет непрестанно душою за государя. Слова Витте не производили, однако, впечатления искренности.

М. Г. Акимов передавал мне впоследствии (в 1911–1912 гг.) со слов государя забавный рассказ его величества о том, как он разочаровался в искренности Витте. Витте, человек угловатый и грубоватый, умел, где было нужно, проявлять любезность и льстивость, которые у него, по противоречию с натурой, выходили как-то особенно неуклюжи и в которых он не знал меры. И вот, чувствуя, что у государя он не имеет под собой той почвы, которую имел при императоре Александре III, Витте был с его величеством преувеличенно искателен и льстив. Как-то раз на всеподданнейшем докладе он с особым старанием держал эту линию. Сладкие речи лились из его уст, он весь светился и таял в чувствах глубокой преданности своему державному повелителю. Он казался так прост, так искренен, так лично предан, что совсем растрогал государя.

Когда он кончил свой доклад и вышел из кабинета, государь вспомнил о каком-то деле, о котором забыл переговорить с Витте, и, желая его вернуть, приотворил дверь в приемную, куда тот вышел. Приотворил и тотчас же захлопнул, так поразила его открывшаяся глазам картина. Он увидел там другого Витте, совершенно не похожего на того, который только что вышел из его кабинета. В приемной стоял важный и надменный сановник, пренебрежительно разговаривавший с другим, ожидавшим своей очереди лицом. Ни простоты, ни ласковости, ни добродушия не было и следа. Весь его надутый вид выражал самомнение