Земля Кузнецкая - Александр Волошин

— Нельзя ли яснее? — кричит кто-то из зала.

— Можно яснее, — соглашается Хмельченко. Он выходит из-за трибуны, опирается на нее и сразу становится виден притихшему собранию во всей своей сорокалетней стати.

Глядя на крутой разворот плеч, на то, как ладно несет он небольшую голову с квадратным лбом, каким умом светятся из-под темноватых бровей его глаза, можно было не сомневаться; это настоящий шахтер, и сказать он может о своем деле и ясно и твердо.

— Я скажу, — повторяет забойщик. — Для этого и встал перед вами. Во-первых, что такое есть стахановец? Стахановец — это, по-моему, тот человек, у которого душа постоянно тревожится о своем деле — вот что такое стахановец!

— Общие слова! — прерывает оратора Очередько.

— Я извиняюсь! — Хмельченко выставляет перед собой ладонь, как щит. — Я извиняюсь, прошу не путать меня.

— Не мешайте ему! — раздался многоголосый крик.

Бондарчук постучал карандашом по графину.

— Продолжайте, товарищ Хмельченко.

— А этой душевной тревоги в письме Деренкова нет! — медленно и тяжело, точно гвозди заколачивая, говорит Хмельченко. — Что он мне пишет: «Выполнять ежесуточно норму не меньше ста процентов и давать в месяц по три выдающихся рекорда». Так ведь это же цирк получается! Как же мы с такой работой о пятилетке в четыре года говорить будем?

Рогов осторожно оглядывается, чтобы узнать, какое впечатление производит речь Хмельченко на слушателей. Совершенно неожиданно над его ухом раздается требовательный крик Черепанова;

— Прошу слова!

— Как фамилия? — спрашивает Бондарчук.

— Черепанов моя фамилия! — привстав, отвечает молодой бригадир и снова усаживается.

И Рогов слышит, как он шумно дышит.

Собрание гудит глухо, настороженно. Хмельченко на трибуне широко разводит руками:

— Не буду я, товарищи, с таким человеком соревноваться, что хотите… Вот и вся моя речь.

Пока он медленно, словно по узкой незнакомой выработке, пробирается сквозь тесноту президиума на свое место, в зале то в одном углу, то в другом вспыхивают разрозненные аплодисменты. Но вот Хмельченко сел, и собрание на какое-то мгновение будто рванулось к нему, загремело:

— Правильна-а!

Бондарчук встал, наклонив голову, выжидая, пока уляжется шум, потом позвал:

— Черепанов!

Бригадир быстро поднимается на сцену и с усилием произносит:

— Я от имени бригады… — ему нехватает дыхания, он косо застегивает коротенький зеленый пиджачок и уже спокойно добавляет: — Шесть человек нас… Из ФЗО недавно. На седьмом участке работаем. Мы понимаем — выполнение пятилетки в четыре, а то и в три года — это тоже фронт… А мы будем учиться… здорово учиться, безустали, — у своего командира, инженера Рогова! Бригада поручила мне вызвать на соревнование самого выдающегося мастера, Это, значит, вас, товарищ Хмельченко! — Черепанов вежливо наклоняет голову в сторону президиума, где Хмельченко усиленно растирает ладонью покрасневшее лицо. — И еще мы хотим, чтобы на следующем слете присутствовала вся наша бригада. Так мы решили.

— Ох, отчаянный! — слышится чей-то грудной женский голос.

Хмельченко ожесточенно бьет в ладоши, бурные аплодисменты прокатываются по всему залу. В это время из-за кулис выходит Дробот. Он тоже неторопливо аплодирует и наклоняется с каким-то вопросом к Филенкову. Главный инженер улыбается и кивает в сторону Черепанова. А забойщик, ободренный всеобщей поддержкой, уже заканчивает свою короткую речь:

— А еще вот что: объявляем себя комсомольской бригадой имени Героя Советского Союза Степана Данилова!

И снова загремели аплодисменты, снова теплые, ласковые улыбки засветились на лицах. В президиуме поднимается Бондарчук.

— Какие будут предложения?

— Пусть работают!

— Поддержать хлопцев!

— Завтра зайду к тебе в лаву, — обещает Черепанову Хмельченко и тянется через стол для рукопожатия.

Вслед за Черепановым выступили еще трое, в том числе Очередько, который очень длинно и невнятно пытался что-то объяснить слету, часто заглядывая в бумажку и покашливая.

После перерыва представитель комбината вручил шахте переходящее знамя. Дробот ответил речью, в которой всего было точно в меру: и гордости за общий успех, и обещаний не успокаиваться на достигнутом, и упреков по адресу отстающих.

Рогов послал в президиум записку и следил за тем, как она прошла по рядам и наконец попала к Бондарчуку; парторг прочел ее и одобрительно улыбнулся, а потом, пока инженер шагал к трибуне, внимательно следил за ним.

— Не хотелось бы мне портить праздничного настроения собравшихся… — начал Рогов.

— Так сказать, ложка дегтя в бочку меда! — настороженно покривил губы Дробот.

— Пусть будет не ложка, а целый ковш дегтя! — еле сдерживая гнев, сказал Рогов и сразу почувствовал, как на него повеяло холодком от примолкшего зала.

Развернув большой лист ватмана, он приколол его на передней стенке трибуны.

— Вот, товарищи, здесь, в этих разноцветных столбиках, я попытался отразить не только сегодняшний, но и завтрашний день нашей шахты. Если дело пойдет с подготовительными работами так же, как оно идет сегодня, то знамя у нас будет отобрано через месяц, а остатки славы мы растеряем через два-три месяца.

— Не нравится мне эта демагогия! — отчетливо произносит Дробот, демонстративно громыхнув стулом. Зал загудел.

— Дайте человеку сказать! — резко крикнул Хмельченко.

Бондарчук спокойно переждал шум и кивнул инженеру:

— Продолжайте.

— Это, конечно, может кое-кому не понравиться, — чуть повысив голос, проговорил Рогов. — Но мне кажется, что сегодняшнее собрание, несмотря на всю его торжественность, является продолжением нашей общей работы, поэтому я имею право сказать правду, какой бы тяжелой она ни была. Вы знаете, что на шахте триста двадцать забойщиков, а нормы выполняют только двести двадцать один. Стахановскую же выработку дают всего семьдесят три человека. Но значит ли это, что такие люди, как Хмельченко, Вощин и десятки других, вырабатывая по полторы и две нормы, умножают богатства нашего государства? К сожалению, нет. Они, передовые люди, просто работают за тех, кто живет по пословице: «День проводить — пень колотить». Давайте разберемся, почему так происходит.

Теперь Рогов уже чувствует, как зал насторожился, видит, как сотни глаз спрашивают у него нетерпеливо: «Почему так происходит?»

Но тут, в самый напряженный момент, кто-то кричит из зала:

— Послушайте… инженер… это о вас на днях в газете писали?

— Да, в газете писали обо мне… — Рогов попытался отыскать взглядом спросившего. — Но разговор сейчас идет не об этой корреспонденции…

— Вы как раз такой разговор и навязали собранию! — перебил все тот же голос.

— Говорите лучше о судьбе своего отстающего района — это конкретнее! — крикнул кто-то из глубины зала.

— За шахту без вас найдутся ответчики!

Почувствовав, как снова рвется его невидимая связь с аудиторией, Рогов изо всей силы стиснул полированные края трибуны, наклонил голову, ссутулился. Стремительно бежали секунды, а он все не мог одолеть гневную спазму. Оглянулся на парторга. Тот приподнялся, сказал:

— Одну минуту, товарищ Рогов… — потом он посмотрел в зал, отчеркнул что-то ногтем на красном бархате скатерти и без всякого нажима, но очень отчетливо сказал: — Это неправильно. Мы все здесь ответчики за шахту, так же, как за свой район, за свой участок, забой. Нельзя инженеру Рогову, так же, как любому из нас, навязывать тему для выступления. Поэтому я попрошу его продолжать. Товарищ Рогов…

Эта разрядка была как глоток свежего воздуха в душный зной. Рогов выпрямился, глаза у него посветлели, заговорил он ровно, может быть немного суше и медленнее обычного;

— О втором районе я скажу позже. А сейчас мне хочется заглянуть в завтрашний день. Давайте сделаем это вместе.

Голос Рогова дрогнул, когда он спросил негромко:

— Видите ли вы в судьбе «Капитальной» большую судьбу нашей родины? Все ли видите?..

Да, каждый из нас отвечает за свой забой, участок, за свою шахту — так же, как за всю родину! Чем же тогда мерить нашу силу, нашу волю, когда нам надо брать приступом новые крепости знаний, когда приходится решать задачи, которые выдвигает перед нами партия, жизнь? Нет такой меры, так же, как не было ее, когда мы защищали советскую землю, когда мы заслонили собой от врага целый мир. Нет такой меры! Мы получили знамя — это хорошо, но это наш вчерашний день, а мы глядим в завтра. Если же мы с прежней сноровкой, с прежней организацией двинемся в это завтра, значит мы попробуем вычерпать море ложкой. Чем наша шахта пока держалась? Не такая уж это хитрая механика. Там, где в забое должны стоять двое, мы ставили трех…