Кирза и лира - Владислав Вишневский

Щелкать по обвислому или уже возбужденному члену, очень, оказывается, интересно. Эффект от щелчка получался довольно болезненным, поэтому все пацаны стояли крепко зажав его обеими руками в мошонке и резво крутясь на месте, показывали друг другу, что здесь на чеку, что здесь не спят. Но достаточно было толкнуть будущую жертву в сторону, как он, балансируя, пытаясь удержать равновесие, невольно убирал руки от мошонки. И в этот самый момент, с любой удобной стороны, немедленно следовал вероломный щелчок, а то и два. Жертва со зверским выражением лица хватается за ушибленное место, поджав ногу, танцует на другой ноге, шипит от боли. Но и тот, кто изловчился, в свою очередь, тоже успевает получить неожиданный для себя щелчок. И так — цепная реакция. Сплошные щелчки, охи и ахи. Весело, почти до слез. Все голые, все танцуют, преувеличенно кривятся от боли, корчат страшные рожи, увертываются, защищаясь ловят удачный момент. Причем, все происходит почти бесшумно. Слышны только звучные щелчки, шлепки, сдавленные всхлипы истерического смеха и какие-то горловые, голосовые конвульсии. В этой игре мы так распалились, что и не заметили, как у всех члены вдруг встали торчком, как на «параде». Ну, это вообще хохма. Просто кошмар!

Игра неожиданно приобретает совсем другой эффект: особо-остро-пикантный. От этого дурацкого неуправляемого физического состояния на нас накатывает какая-то коллективная истерика, безудержное веселье. Член уже как железный, его не загнешь, не спрячешь — некуда! Стоишь ведь голый, всё на виду! Особенно смешат нас те, кто впереди нас, и первые в очереди. Им же сейчас идти, показываться, а они точно не успеют успокоиться. Несчастных, с палкой торчащим членом, первых, насильно выталкивают вперед: «Иди! Ну иди, вызывали уже!» Первые, согнувшись пополам, кто и присев, прикрыв свой возбужденный отросток, умоляюще скривив лица, предлагают войти в их ужасное положение, любому уступают свою очередь. Ага, спасибочки, желающих сегодня нет — все такие.

Щелчки, всхлипы смеха, шлепки, сдавленный истерический смех…

Голимая веселуха.

Игра такая…

Хохмы хохмами, а работа по приемке новобранцев шла полным ходом. Сбросив одежду, мы попадаем в парикмахерскую. Парикмахерская — это очень сильно сказано. На самом деле это три стула и три солдата с машинками — Мамедов и его команда, как сказал старшина. На гражданке они, наверное, были чемпионами по стрижке овец. На одного человека они тратили не более десяти секунд. Один проход машинкой — вж-ж-ж-ж, второй… третий… Тут подправил, там подхватил. Шлепок по светлой лысине: «Всё, годен, пацан, вых-ходи».

Горы… горы волос разного цвета: длинные, короткие, мягкие, жесткие, прямые, волнистые — настоящие горы. Их сметают веником в одну кучу, по ним ходят, весь пол в окружности колючий, жирно-скользкий.

— Сле-едвающий, пажя-ялюста! — «мамедовы» почти одновременно cбрасывают простыни, элегантно, в сторону, встряхивают.

И три очередных лысых богатыря (кстати, про богатыря, это тоже очень сильно сказано. Гипербола, в общем), смущенно поглаживая себя по шершавой, белёсой лысине, сгорбившись, осторожно бредут дальше. Почему сгорбившись? Отвечаю: разве может у тебя быть гордой походка, если ты абсолютно голый, одна рука у тебя придерживает болтающееся естество, а вторая прикрывает лысую плешку? Нет, конечно. Гордости только и хватает на одну фразу в смущенной тональности: «Ничего, ничего, бля. Плавали, знаем!» И один вопрос в пространство вокруг себя: «И куда теперь дальше?»

А «следвающий», голышом, уже зная результат, уныло проходит, ловя сочувствующие взгляды своих товарищей, садится голым задом на еще теплый, но очень колючий стул, и, «вжжж… — вжжж…» — посыпалась родная волосина по плечам, по спине… Шл-ле-епок по затылку:

— Сле-едващий!

Поглаживая шершавую и чуть холодящую лысину, почесывая покалывающий зад от сиденья в парикмахерской, попадаем в руки к санинструкторам. Туда, где «совсем просто», как представил старшина.

…Вот по-одбягает санитарка, звать Тамарка,Дава-ай, грит, ногу первяжу… да сикоь— накось.

«Санитарка, звать Тамарка», на самом деле парень, боец-санинструктор, отмечает в журнале твою фамилию, суёт тебе ножницы. Да, именно, те гражданские: два конца, два кольца, посредине гвоздик. Черт бы с ними, с этими кольцами и гвоздиками, если б не тупые. Вы только посмотрите, что эти варвары, санитарки, тут придумали. Рядом с нами, и спинами к нам, мучительно согнувшись пополам, «лысобошковые» новобранцы выстригают всю оставшуюся на своем теле поросль. Да-да, именно её, оставшуюся. Так это… Правильно вы подумали — именно там! А где же она еще может остаться, кроме как в подмышках и в паху, от пупа и ниже. Именно её. Зачем, спрашиваете вы? Если б мог, я бы вам ответил по-армейски коротко: «А х… хрен его знает, если б «он», этот «х», действительно что-то знал». Вас это, конечно, не устроит, поэтому, как уж смогу, попытаюсь раскрыть суть поставленной военной задачи. Я ведь только-только начинаю постигать эти сложные армейские университеты. Кое-что уже странное усёк. Здесь, оказывается, чтоб вы знали, ни кто, ни чего не спрашивает. Здесь только выполняют чьи-то команды. А почему их выполняют, такие команды? Говорят, потому, что Родина велела выполнять. А Родина, как всеми здесь понимается — наивысшая (абстрактная) инстанция, как до неба или еще выше… Значит, всё, братцы, аппелировать, считай, и не к кому. Теперь, понятно? Называется, не отвлекайте глупыми вопросами. Резюмирую: пацаны в армии приходят не вопросы задавать, а выполнять разные команды. Вот именно сейчас, поступила совсем простая армейская команда: «стриги». Вот и стригут.

Оттянув детородный орган, натужно сопя или затаив дыхание, сосредоточенно и очень осторожно обстригают волосы. Обстругивают кочерыжку. Сопят пацаны, мучаются, не от страха, нет, а потому, что стричь неудобно. Ножницы заедают, закусывают, больно рвут волосы. Мальчишки кривятся, шипят от боли, терпят. Но я скажу вам, что из всего этого самое неудобное! Представьте: выстригать правую подмышку левой рукой. Именно правую — левой рукой! Не пробовали? Попробуйте! Э-э-то всё! Я — там, пока изгалялся-упражнялся, столько родной шкуры вместе с волосами повыдергивал… По-олный… копец!

Но самые пенки, оказывается, были дальше! Этот эскулап-санитар без разговоров, жирно мажет, всем нам, какой-то тёмно-чёрно-коричневой жидкостью, толстым квачом (квач — это чем стены белят) в родной мошонке и в подмышках. Да-да, там, где мы только что выстригали, нанеся местами, с выщипыванием живой шкуры, серьезный физический урон. Эскулап, гад, квачует легко, почти изящно, играючи — шлёп, шлёп, шлёп!.. Мокрым, вязким, холодным и противным… «Всё, говорит, свободен!» Свободен, у него звучит легко и почти радостно, как отпущение грехов. У тебя же, на самом деле, всё наоборот. Стоишь после этой процедуры, как идиот, — ноги в раскорячку, руки в стороны, ошалело смотришь на следы этого медицинского или, как тут правильнее сказать, ветеринарного что ли, экспромта. И это ещё не все. Это ещё только первый, моральный эффект. Есть еще и физические ощущения. Они сейчас подойдут. Сейчас, сейчас… Подождите. Вот оно!.. Вот… Вот!.. Подходит… А-а-а!.. С нарастанием, в этих самых вымазанных местах, вдруг начинает невероятно сильно щипать, прямо огнем жечь! Палить огнём!! Палить! Э-это… А-а-а! О-о!.. Да бо-ольно та-ак!.. Ёп…тырс! Ай!.. Прыгаешь на месте, как страус перед взлетом, машешь крыльями-руками, студишь… На глазах выступают слезы… Какие слёзы — град целый! Ноги меж тем, сами собой, выделывают танец вприсядку или что-то похожее.

Терпеть, конечно, можно, но этот чёртов гад-милосердия, мог бы, козёл, и предупредить, что будет так печь. Вот, же ж какая подлючесть, вот собака! Жжет!.. А-а-а! С диким воем, уже ничего не различая, ломимся в моечное отделение, к воде… У-а-а!.. Дор-рогу, пацаны-ы! Ой! Ай! О-ой!.. Рву, ручку двери на себя. Б-бабах, влетаю…

В моечном отделении невообразимый шум — светопреставление. Резко бьет по ушам непрерывный оглушительный грохот тазов-шаек, беспрерывное хлопанье дверей, истерический визг, хохот, мокрые шлепки, чмокающие пинки и летающие через все помещение струи холодной воды. «Броуновское движение» бегающих, отскакивающих, толкающихся, дико орущих, хохочущих, извивающихся от холодных брызг и от ударов — голых тел. В сторонке, видимо с такими же проблемами, как и у меня сейчас, крутятся — гасят пламя в интимных местах под двумя работающими душами — человек десять таких же страусов, как и я. Верещат, толкаются, подпрыгивают. Почему прыгают я понял тогда, когда сам пробился к воде. Прорвавшись, и я запрыгал. Вода была не просто холодная, а отчаяно-ледяная! О-о-о! Ух-х-х! Ёп-п… От такой неожиданной и непривычно богатой для нас палитры эмоциональных и физических ощущений мы, прыгая, на разные голоса отчаянно и дико орём во все горло.