Праздни и будники (сборник) - Ирина Щеглова

С улицы во двор, медленно шаркая ногами, вошел совсем древний старец, низко поклонился колодцу и скрипнул:

– Кондратушка! Ты ли, милостивец?

– Я, дед Михей. Все я. Все, бедовая моя головушка! – Уже со слезой в голосе заговорил Кондрат.

– А я слышу, – вроде шумит кто, – зашамкал дед. – Пойду, думаю, расспрошу, может пожар?

Маланья еще ниже наклонилась в сторону разговора, даже ладонью придержала ухо, чтобы ничего не пропустить. При слове «пожар» глаза у нее округлились, и она, степенно трясясь, выплыла на улицу.

– Горим! – Красивым грудным голосом вскричала Маланья.

Ребятишки так и ссыпались с деревьев, радостно побежали по пыльной улице с криками «Горим! Пожар!»

Люди тревожно выходили со дворов. Кое-кто уже тащил багры.

Группа мужиков остановила Маланью строгим вопросом:

– Чего орешь?

– Говори толком!

Маланья присела, хватив себя по пышным бокам ладонями, и затараторила:

– Ой, не знаю, мужики! Только дед Михей с Кондратом так надрываются, – мол, пожар! А кто горит, – я и не поняла. Выскочила в чем была, как бы и самой не сгореть! – задыхалась Маланья и вдруг взвизгнула: – Ой, мамочка! Я же дете в люльке оставила! Ой, люди добрые, помогите!

Собравшиеся на шум бабы запричитали. Кто-то уже бежал с ведрами от реки. Из-за поворота вынесло взмыленную лошадку запряженную в тарантайку. Из тарантайки, вытирая пот, поспешно вылез староста.

– Кто горит? – быстро спросил он. Все стали показывать на Маланью, но та, белая от ужаса, не говорила, а только мычала и махала рукой в сторону своего дома.

Староста распорядился:

– Багры, крючья, бабы – воду! Быстро!

Народ загомонил, зашевелился и всей гурьбой во главе со старостой кинулся спасать деревню от пожара. Когда толпа окружила пространство, на котором обретался двор Маланьи, то застыл в недоумении: ни дыма, ни огня. А счастливая Маланья, прижимая к груди орущего ребенка, все голосила:

– Охти мне, батюшки!

– Ты зачем, дура, шум подняла?! – Подступил к ней разъяренный староста.

– Да не я, батюшка! Это Кондрат с дедом Михеем! – оправдывалась Маланья.

– Да что они там, – перепились что ли? – взревел староста.

Люди только молча крутили головами, события принимали все более интересный оборот.

Староста решительно направился к дому Кондрата. С грохотом ногой открыл ворота. Толпа замерла в предвкушении.

Несколько минут ничего не происходило, потом появился староста белый, как смерть.

– Ой, помер что ли кто? – робко спросила одна из баб. Остальные на всякий случай стали тихонько подвывать.

– Цыц! Вороны! Не каркайте! – прикрикнул на них мужик в щегольской косоворотке, затянутой ремнем в поясе.

– Эй! Чего там? – спросил он у старосты.

– Никого нет, – сквозь зубы процедил староста, – Ну я вас! – погрозил он нагайкой толпе. Та шарахнулась в сторону.

– Дяденька, дяденька! Они к реке пошли! – закричал давешний белоголовый мальчишка старосте, пальцем указывая направление.

Староста, блестя новыми сапогами и свистя нагайкой над придорожными лютиками, двинулся на поиски хулиганов.

Со стороны общественных огородов прибежала запыхавшаяся женщина, худая и простоволосая, она жалобно улыбалась старосте и все пыталась что-то сказать.

– Это жена Кондрата, – сообщил старосте все тот же мужик, – он почему – то был посмелее остальных.

Староста, угрюмо глядя на женщину, спросил:

– Кто горит?

– Не мы, кормилец, не мы!

– А чего же твой мужик позволяет себе такие слухи распускать? – гневался староста.

– Да что ты, что ты! И в мыслях не было!

– Дак кто же горел? – староста окинул притихшую толпу огненным взором.

– Я знаю, – встряла Маланья, – это дед Михей! Он старый, вот и не шумел вовсе, а с Кондратом они пошли Михея тушить.

Толпа зашевелилась снова, в воздухе отчетливо запахло дымом.

Староста крутнул носом и указал нагайкой на источник. Дым поднимался от реки. Народ ринулся туда с радостными криками.

Дед Михей топил свою баньку у реки, а в воде по самое горло сидел Кондрат. Вся его одежда лежала возле деда, тот спокойно рубил мелкую щепу, из трубы баньки шел уже хороший дымок.

Староста остолбенел.

– Михей! Это ты горел? – уже спокойным голосом спросил он.

– Никак нет, вашевысокродь! Не я! – отчеканил дед.

– Так кто? – не унимался староста.

– Вот он. – Указал на Кондрата дед Михей.

– А ну, подь суды! – Заорал староста Кондрату.

– Он не может о причине наготы, – объяснил дед Михей.

– А чего он там сидит? – удивился староста.

– Отмокает, – просто ответил дед.

Староста начал трястись от смеха, за ним засмеялись ребятишки, и скоро со смеху падала вся деревня.

– И чего он… ах-ха-ха – чего он мочит? – ржал староста.

– Того и мочит, – ответствовал Михей.

Деревня стонала. Староста, собравшись с силами, наконец спросил более вразумительно:

– С извоза вернулся?

– Ага, – сказал Михей.

– Стало быть опять, – заключил староста.

– Ах ты поганец! – закричала женщина с берега. – Опять по срамным девкам в городе бегал! Ну я тебе сейчас покажу, как меня перед людьми позорить! – Она кинулась в воду, воздевая кулаки. Кондрат шумно нырнул и поплыл, сверкая голыми ягодицами.

Народ ликовал.

Староста оттаял.

Жена Кондрата стояла по пояс в воде, мокрая кофта облепила тощую грудь, и горько плакала от стыда и жалости к своей бабьей доле.

Дед Михей продолжал спокойно рубить щепки для бани. Потом встал, кряхтя, и пошел к камышам доставать горе-гуляку, дабы полечить ему причинное место.

Сатиры

В вечернем сумраке проступает одинокая фигура какого-то существа.

Подходит все ближе и ближе.

Фигура грустно: Я Сатир, дорогие мои. Люди зовут нас чертями, бесами и прочей нечестью. Но уверяю вас, – это далеко не одно и то же. – запевает заунывно и гнусаво, – в этот теплый летний вечерок, – чихает, достает носовой платок, сморкается, – Ну не то чтобы летний. Вечера знаете ли уже не те, что раньше. Да, так значит, – и возвышая голос громко кричит, – собирались нимфына лужок!

Слышится шорох, появляются какие-то существа явно женского пола, но уж очень грязные и лохматые.

Одна и них кряхтит злобно:

– Какой лужок? Какой лужок, – я тя спрашиваю! Где ты в этом болоте его обнаружил? Если только та моховая кочка, с которой ты вот-вот свалишься!

Но Сатир от радости не заметил ее недовольства:

– Вот, пожаловали лесные нимфы, красавицы беззаботные, подобные майскому ветру и серебряному ручью. Ну характер немного испорчен, – так это от сырости. А вот если их – на солнышко, тогда увидите, как засияют их прекрасные тела в сонме…

Нимфы хором:

– Вот Гад! Еще и издевается! Ты на кой черт нас сюда вызвал?

По колено в воде постоять? Ревматизм порадовать?

Сатир:

– Что вы, девочки, какой ревматизм? Это она шутит! Ну может чуть-чуть кости ломит, так это просто местность такая, в общем не южная местность. – О – о – ой! – он сгибается пополам и не может разогнуть спину, – охо – хо…

Нимфы собираются вокруг него и пытаются помочь.

Вторая нимфа /озабочено/:

– Я слышала, что змеиный яд помогает.

Первая /смеясь/:

– Сейчас сцежу!

Третья:

– А что, девочки! Болотных гадюк должно быть много. Давайте поймаем и…

Сатир /корчась от боли/:

– Какие гадюки, прекрасная! В эдаком холоде им кушать нечего. Лягушки все померзли!

Вторая /жалобно/:

– Ну может не змеиного яда, а еще какого-нибудь? Настой из поганок или мухоморов?

Первая /со злостью/:

– Какие мухоморы в ноябре? Их мороз повыбил. Уходить надо из этого болота.

Третья:

– И куда же мы пойдем? Все места теплые туристами заняты. На наших полянах отели стоят, наши ручьи все высохли. А из тех, что не высохли, бассейны сделали. Ну?

Сатир:

– Тише, девочки, тише! Зачем нам ссориться? Живем себе потихоньку, вдали от шума…

Первая:

– Да я в этой дали на кикимору стала похожа! Вчера детей в лесу встретила, хотела с ними поиграть, а они, – «Кикимора! Кикимора!»

Вторая:

– Где моя золотистая кожа?

Третья:

– Где мои чудные шелковые кудри?

Сатир:

– Прекрасные мои! Прекрасные мои, я вас все равно люблю!

Первая /зло/:

– Что? Ты – то помнишь вообще, что это такое?

Вторая и третья:

– От нас все шарахаются,

– Мы не помним, когда целовались,

– Мы забыли, что такое страсть,

– Мы разучились танцевать при луне.

Сатир:

– Ну хотите я вас расцелую?

Нимфы:

– Да иди ты!

Сатир /шарахаясь от них/:

– Так что же делать?

Первая /начинает танцевать/:

– А ты придумай!

Вторая и третья /танцуют за ней/:

– Да, ты придумай! – Кружатся в танце и исчезают.

Сатир /один/:

– О горе мне! Я один, а семья – то во-он какая! Ведь со свету сживут! – Передразнивая нимф, смешно танцует, кружиться. – Кожа не такая!

Ноги не оттуда! Тьфу, пропасть! Кикиморы! – Задумывается. – А ведь раньше – то, раньше… Ах! – размечтавшись. – Ведь феи! Чисто феи! Правда характер у них того и впрямь. Ну ведь в остальном, эх! Пойти на разведку что ли сходить? Может что узнаю от этих, от людей то есть. Делать-то нечего. Была не была, – пойду.