Медный кувшин - Ф. Энсти

— Хорошо, приятель, я взнуздаю своего конька, — сказал Гораций со смехом, возвращаясь к себе в кабинет, где он сразу почувствовал, что к нему вернулись прежняя уверенность и наслаждение работой, и к концу дня он уже так много сделал, что его наброски были почти готовы для просмотра заказчиком.

Но еще лучше было то, что когда он в тот вечер зашел домой, чтобы переодеться и идти в Кенсингтон, то оказалось, что восхитительный Факраш уже сдержал обещание: все ящики, мешки и тюки были унесены прочь.

— Верблюды вернулись назад за вещами, сударь, сегодня после обеда, — сказала г-жа Рапкнн, — и сначала меня смутили: ведь я была уверена, что вы заперли дверь и взяли ключ с собой. Но я, должно быть, ошиблась… По крайней мере, эти арапы как-то вошли. Я надеюсь, вы так и хотели, чтобы все было взято назад?

— Да, — сказал Гораций. — Я виделся сегодня утром с… с тем, кто мне их прислал, и сказал ему, что там нет ничего такого, что мне хотелось бы оставить.

— Но каково бесстыдство — прислать вам кучу такого хлама, да еще на верблюдах! — заявила г-жа Рапкин. — Уж и не знаю, что теперь стали делать ради рекламы! Наглость это, по-моему, — вот что!

Теперь, когда все исчезло, Горацием овладело некоторое вполне естественное сожаление и сомнение, следовало ли ему быть таким щепетильным в отказе от сокровищ. «Я мог бы оставить кое-что из тех камней и вещей для Сильвии, — думал он. — Она любит жемчуг. А ковер для молитвы очень понравился бы профессору. Но нет! В конце концов, из этого ничего хорошего пе вышло бы. Сильвия не могла бы носить жемчуг величиной с молодой картофель, а профессор растерзал бы меня в клочки за новое проявление расточительства. Кроме того, если бы я взял что-нибудь из даров джинна, он бы навалил мне еще, пока не вышло бы опять все то же или даже хуже, потому что у меня не было бы приличного предлога отказаться. Значит, лучше всего так, как есть.

И действительно, принимая во внимание его характер и исключительность сто положения, нелегко себе представить, как бы он мог прийти к иному выводу.

8. ХОЛОСТАЯ КВАРТИРКА

Возвращаясь на Викентьеву площадь на другой день вечером, Гораций чувствовал себя в особенно счастливом настроении. У него было сознание хорошо проведенного рабочего дня, потому что эскизы дома г-на Вакербаса были готовы и отправлены по его городскому адресу, и Вентимор чувствовал приятную уверенность, что его клиент будет более чем удовлетворен его чертежами.

Но не поэтому было у него так легко на сердце. Сегодня вечером Сильвии предстояло впервые удостоить своим присутствием его комнаты. Она будет ступать ио его ковру, сидеть на его стульях, будет говорить обо всем этом и, может быть, брать в руки его книги и безделушки, — и все это как будто сохранит навсегда память о ней. Только бы она пришла! Даже и теперь он не мог вполне поверить, что она придет, что какое-нибудь случайное препятствие не помешает ей. Точно такое же чувство заставляло его иногда сомневаться, не слишком ли упоительно и чудесно его обручение, чтобы закончиться браком или хоть не прерваться вдруг.

За обед он был почти спокоен, так как еще утром обсудил все его детали вместе с хозяйкой и мог надеяться, что, не будучи роскошным, чтобы не возбуждать гнева профессора, обед должен быть неплохим, достойным внимания Сильвии; хотя вряд ли что могло оказаться достаточно редким и изысканным для этой цели.

Ему хотелось припасти шампанского, но он знал, что это вино будет как бы проявлением тщеславия в глазах профессора и поэтому удовольствовался кларетом, хорошим виноградным вином, в качестве которого был уверен. Цветы, думал он, вполне допустимы. Он зашел в цветочный магазин по дороге и приобрел несколько хризантем, бледно-желтых и цвета терракоты — самых лучших, какие нашлись. Некоторые из них могли быть хороши посреди стола в старинной нанкинской бело-голубой чаше, которая у него была; остальные он думал расставить по комнате: до одеванья должно было хватить на это времени.

С такими мыслями он повернул на площадь Викентия, которая казалась обширнее, чем когда-либо; черноватый туман занял все ее пространство, обнесенное высокими решетками, а по необъятному простору стального неба быстро неслись облака, точно корабли, на всех парусах спешащие в гавань перед бурей. Внизу, в тумане, вырисовывались молодые, почти голые деревья плоскими черными силуэтами, как засушенные водоросли, а небо над самыми крышами было зловеще-красное от множества освещенных улиц. С реки доносились протяжные свистки судов, сливаясь с более далекими воплями и истерическими вскрикиваниями паровозов на Ламбетгкой линии.

Теперь он подходил к старому полуособняку, в котором квартировал, и в первый раз заметил, что решетка веранды с обвивавшими ее стеблями плюща и висячими корзинами бросала красивую узорчатую тень на окна, которые отсвечивали розоватым блеском, давая впечатление тепла, уюта и гостеприимства. Он спросил себя, заметит ли это Сильвия, когда приедет?

Он прошел под старой аркой из кованого железа, когда-то служившей поддержкой для фонаря, и поднялся на небольшое, но крутое крыльцо, которое вело в кирпичные сени, пристроенные сбоку. Тут он отпер дверь своим ключом и… замер, остолбенев от изумления, потому что очутился в чужом доме.

Вместо хорошо знакомой скромной прихожей с желтыми под мрамор обоями, вешалкой красного дерева и пожилым барометром в состоянии хронической подавленности он увидел сводчатую восьмиугольную переднюю с синими, красными и золотыми арабесками и богато расшитыми драпировками; пол был мраморный, а посреди неглубокого бассейна из алебастра бил с убаюкивающим плеском душистый фонтан.

«Должно быть, я ошибся номером», — подумал он, совершенно забывая, что его ключ подошел к замку, и уже собирался уйти, пока еще его вторжение не было замечено, когда занавески раздвинулись и показалась г-жа Ранкин, представляя собою такую жалкую и нелепую фигуру среди этой обстановки, являясь такою ошеломленною н удрученною горем, что Горацию, несмотря на собственную возраставшую тревогу, было довольно трудно остаться серьезным.

— Ох, г. Вентимор, барин! — жаловалась она. — Что вы теперь намерены еще сделать, хотела бы я знать? — Как подумаешь, каково это — взять да и переделать всю квартиру так, что узнать нельзя, — и ни словом не упредить! Уж если нужна была переделка, я думаю, хоть сказать бы надо Рапкину да мне.

Гораций и не заметил, как уронил все свои хризантемы в фонтан. Он теперь понял; в сущности, он как-то почти понял это сразу, но не хотел сознаться даже перед собою.

Конечно, причиною беды был все тот же джинн. Он вспомнил теперь, что упомянул накануне об ограниченных удобствах своей квартиры.

Ясно, что Факраш мысленно отметил это и, по своей безудержной щедрости, являвшейся наихудшим его пороком, решил, в виде приятного сюрприза, совершенно переменить обстановку и убранство комнат сообразно собственному вкусу.

Это было чрезвычайно мило с его стороны, доказывало искренность его благодарности, но…

«Ох! — подумал Гораций с горечью в душе. — Если бы он только согласился оставить меня в покое и заняться собственными делами».

Однако дело было сделано и ответственность приходилось принять на себя, потому что едва ли было возможно открыть правду.

— Разве я не говорил, что хочу сделать некоторые изменения? — сказал он беззаботным тоном. — Они сделаны немного скорее, чем я ожидал. А что… тут долго работали?

— Я положительно не могу вам этого сказать, барин, потому что уходила за некоторыми покупками, которые мне нужны к вечеру, а Рапкин был на углу, в читальне. А когда я пришла, то все уже было готово и рабочие ушли. И как они могли кончить такое дело так скоро, это меня совершенно сбивает с толку; потому что когда у нас перестраивали кухню, то работали десять дней.

— Ну, хорошо, — сказал Гораций, уклоняясь от этой темы, — все-таки они сделали это, и сделали замечательно хорошо. Ведь вы согласны, г-жа Рапкин?

— Все это может быть, сударь, — сказала г-жа Рапкин, фыркнув, — только мне-то не по вкусу, и не думаю, чтобы пришлось по вкусу Рапкину, когда он увидит.

Вентимору оно тоже было не по вкусу, хотя он не собирался признаваться в этом.

— Что делать, г-жа Рапкин! — сказал он. — Только мне сейчас некогда беседовать, надо бежать наверх и одеваться.

— Прошу меня извинить, сударь, но это совершенно невозможно… потому что, когда они были здесь, они совсем убрали лестницу.

— Убрали совсем лестницу? Глупости! — воскликнул Гораций.

— Так и я думаю, г. Вентимор… Но это как раз то, что люди сделали, а если вы не верите, подите и посмотрите сами.

Она раздвинула драпировки и открыла изумленному взору Вентимора обширную залу с колоннами и с высоким куполообразным потолком, от которого свешивалось несколько ламп, дававших мягкий свет. Наверху, в стене налево, было два окна, которые, по его мнению, раньше находились у него в гостиной; из деликатности, или по неумению, или просто потому, что это ему не пришло в голову, джинн не тронул наружных стен; только эти окна были теперь замаскированы сквозной позолоченной решеткой, которою Гораций объяснил себе узор, замеченный им снаружи. Стены были обложены голубыми с белыми восточными изразцами; вдоль двух стен зала шла алебастровая платформа, на которой стояли диваны; в противоположной ему стене подковообразные арки вели, очевидно, в другие комнаты. Середина мраморного пола была застлана дорогими коврами с кучами подушек, яркие цвета которых горели из-под золотых мудреных вышивок.