Завещание Гранда - Леонид Зорин

— В том, как вы говорили над гробом, не только в словах, но в этой ауре я ощущала нечто пронзительное, — сказала Аграфена Марковская. — Вы нам перевернули душу.

«В чем у них всех душа эта держится?» — озабоченно подумал Гвидон. Он опасливо пожал ее руку, отгоняя возникшую тень Тамары.

Гуревич хозяйски его потрепала по волосам. «Заводит сестру, — уныло догадался Гвидон. — Лучше уж так, чем дразнить супруга».

Марковский также одобрил Гвидона и нарисованный им образ.

— Да, вы его хорошо представили. Я, хотя нам привелось сотрудничать, многого в нем не рассмотрел. Конечно, юная увлеченность и молодой идеализм… И тем не менее, тем не менее… Мне-то казалось, что это имидж, что не такой уж он кристаллюга. Но кто его знает: а вдруг был реликт? Бедняга. Пусть будет земля ему пухом. Этакая нелепая смерть. Сдались ему эти отношения! Жили мы с ними без интеллекта всю нашу длинную историю, прожили бы еще триста лет.

«А он неглуп, — подумал Гвидон. — Совсем неглуп. Не даст он мне денег».

— Даша сказала, у вас — проблемы? — бодро осведомился Марковский. — Отлично. На поминках обсудим. Садитесь в машину, для всех есть место.

Он подвел их к моторизованной рыбе с напружиненным, нацеленным телом под серебристой чешуей. Сел рядом с водителем. Дамы с Гвидоном уселись сзади. А бодигарды оккупировали другую машину.

Пока они ехали по Москве, Гвидон обдумывал про себя напористые короткие реплики, услышанные от монополиста. Вдумываясь, все больше мрачнел.

«У вас — проблемы? Отлично. Обсудим». Что уж такого отличного в том, что у человека — проблемы? По мне — так гори они синим пламенем. «Обсудим». Замучает насмерть вопросами. Я, между прочим, не юрист.

Ехали долго, стояли в пробках. Гуревич, сидевшая с хмурым Гвидоном, была так заботлива и душевна, что он попросил ее взять себя в руки и оставаться в рамках приличий. Груша Марковская шумно вздыхала. Однажды прошептала чуть слышно, но все-таки внятно:

— Нимфоманка…

И за столом разместились рядом — Гвидон между Марковским и Дашей, Марковский между женой и Гвидоном. Едва они помянули Портянко, Марковский сразу же наклонился к печальному молодому соседу и произнес, понизив голос:

— Даша сказала мне: чья-то рукопись?..

— Да. Рукопись моего учителя. — Вторично за сегодняшний день Гвидон назвал учителем Гранда и поразился тому, как естественно на сей раз было его самозванство.

«А так и есть», — подумал Гвидон.

— Лучшая из существующих рукописей может кануть в небытие, — сказал он с патетической горечью. — Наш фонд не справляется с изданием.

Марковский быстро спросил:

— Что за фонд?

«Начинается», — подумал Гвидон. Но объявил с достоинством князя, не сломленного своей нищетой:

— Фонд Грандиевского.

Эти слова вызвали у Ленора Марковского реакцию более чем неожиданную. Монополист расхохотался.

— Все в порядке, молодой человек. Я — со вчерашнего дня — член фонда, которому вы так преданно служите. Отныне у вас нет проблем с бумагой и вообще — у вас нет проблем.

После затянувшейся паузы Гвидон промямлил:

— Похоже на сказку. Вы — член фонда? И я об этом не знаю?

Марковский оглянулся на Грушу. Жена его увлеченно беседовала с гостьей, сидевшей одесную. Все-таки он понизил голос:

— Все очень просто. Когда-то мы были очень дружны с Сабиной Павловной. Еще до брака ее с профессором. Некоторое время — и после. Очень недолго. Жизнь развела. О чем я искренне сожалею. Она уж тогда подавала надежды. В отличие, нужно сказать, от меня.

— Спасибо, — чуть слышно сказал Гвидон. — За щедрость.

— Не о чем говорить. Когда я услышал про фонд Грандиевского, я сразу же предложил ей помощь. Сперва она гордо отказалась — такой уж у нас испанский характер. Сами себе усложняем жизнь. Все это женские фанаберии — страх уронить себя и все прочее. Однако вчера она позвонила, сказала, что помощь ей все же потребуется. Я это предвидел заранее — цены на бумагу растут. Естественно, я ее отругал и объяснил, что мне лишь приятно выручить близкого человека.

— Само собой, — прошептал Гвидон.

— Дело-то вполне пустяковое. Если бы все мои заботы можно было смахнуть так просто.

— Он человек широкой души, — негромко добавила Гуревич. — И подозрительно сентиментален для монополиста, ты не находишь? Главный производитель бумаги. Ну, ты доволен?

— Просто ликую. Ты — инопланетное существо.

Она благодарно ему улыбнулась.

— Спасибо. Ты умеешь сказать. Но вид твой мне активно не нравится. Белый, как этот потолок. Слишком ты тонкий и впечатлительный. Тебе нездоровится?

— Мне охренительно. Я даже слышу пение ангелов.

— Глупости. Дай мне найти твой пульс. Куда он делся? Что с тобой? Сердце?

— Zahnschmerzen in Herzen, — кивнул Гвидон. — Но — ничего. И это пройдет. Не мыло — не смылюсь. Еще не кадавр. От радости не умирают.

12

Октябрь выдался влажным и ветреным. Мокрый чавкающий асфальт дрожал и причмокивал под ногами. Зябнувший город при свете дня невольно вызывал сострадание. Особенно жалко гляделись деревья, похожие на ощипанных куриц. Их нагота была лишена даже подобия обаяния.

Город боролся с гнилым сезоном. Сумерки ему помогали, скрадывая дневное уныние. Город закрывался от осени витринами, фасадами, вывесками, расцвечивая гриппозные лужи золотом вспыхнувших лампионов. Яркие разноцветные буквы сливались в нарядные имена с этаким звонким заморским шиком. Путник, доверься, не пожалеешь. Но путник был опытен и осмотрителен.

В сырой и знобкий октябрьский вечер в одном из новейших московских клубов, который изящно уравновесил дух и материю, соединив приют для гурманов с продажей книг, происходила презентация наследия Петра Грандиевского. В клубе было шумно и людно — смутные толки и даже сплетни предшествовали выходу тома, подогревая к нему интерес. Правда, пришедших на презентацию ждал малоприятный сюрприз — в очень коротком предисловии, подписанном координатором фонда господином Гвидоном Коваленко, фонд Грандиевского уведомлял, что обещанный последний раздел выпал из общего состава. Почти перед самым выходом книги нашлось распоряжение автора с запретом включать в это издание заметки и всякие маргиналии с характеристиками, портретами и прочими лапидарными блестками эссеистического жанра. Фонд сожалеет об этом решении, но подчиняется воле автора. Впрочем, координатор фонда советует набраться терпения, а также прожить на белом свете еще семь-восемь десятилетий. Записи Гранда, посвященные всем его спутникам, да и спутницам, будут со временем опубликованы.

Грустная новость. Но кроме нее общественность волновали слухи о долгом принципиальном конфликте между вдовой — госпожой Грандиевской — и господином Коваленко. Во всяком случае, появление обеих сторон в популярном клубе вызвало небольшую сенсацию. Как было достигнуто примирение, можно было только гадать.

События в последние месяцы и впрямь развивались весьма драматически. Все очевидное было лишь рябью и зыбью на поверхности моря. Истинные беда и погибель вершились в его незримых глубинах. Причины таились отнюдь не в сфере академических разногласий. А генеральное сражение — если угодно, третейский суд, — прошло на нейтральной территории, у Евдокии Вениаминовны.

Гвидон объявил, что он сознает свое подчиненное положение в фонде профессора Грандиевского, но в улье есть и его капля меда, и он не допустит сомнительных сделок втайне и за его спиной. Пускай он маленький человек, но он привык дорожить своей честью.

Вдова сказала, что Гранд научил ее бояться маленького человека. В определенных обстоятельствах пигмей особенно вероломен. А может быть даже жизнеопасен. Она не забыла, как сей Гвидон явился к ней с депутатских поминок нетрезвый и почти невменяемый, готовый содрать с нее пол-лица.

Гвидон саркастически возразил — не надо бы ссылаться на Гранда, который его собрат по несчастью.

Вдова поделилась своей убежденностью, что эти страсти, а если точнее, низменные инстинкты Гвидона, сразу же вызывают в памяти образ супруга Тамары Максимовны — он мог бы вполне его заменить.

Гвидон напомнил: чтоб заменить Тамаре Максимовне супруга, Гвидон Коваленко должен иметь, по крайней мере, средства Марковского.

Вдова сказала: теперь ей ясно, что благородный род Кавальканти и юный клеветник Коваленко не связаны никаким родством, и уж тем более — духовным.

Гвидон сказал, что за это время он приучился сносить оскорбления. Но с этого дня он выбрал свободу. Сильнее стала тяга прочь и обнаружилась страсть к разрывам.

Вдова сказала, что просто безбожно элементарному… ходоку (она избирает нейтральное слово из уважения к хозяйке) всуе трепать стихи гиганта. К тому же ему нечего рвать.

Евдокия Вениаминовна заметила, что ей ли не знать, как неумны бывают люди в своем стремлении к разрушению. Но и Сабине должно быть ведомо, что юное сердце не заржавело, играть им и грешно и опасно. Что до Гвидона, ему уже, видимо, мало персональных забот, понадобились проблемы Гранда, с которыми тот сам разобрался. Если Гвидона «тянет прочь», пусть выполнит прежде свои обязательства. Только после выхода книги он волен собой распоряжаться.