Завещание Гранда - Леонид Зорин

— Охотно верю, — проворковала Тамара Максимовна. — Тем лучше. Вы, конечно, догадываетесь, что я ознакомилась с вашим проспектом?

— Я допускаю эту возможность.

— Догадываетесь вы и о том, чту побудило просить вас о встрече?

— Теперь уже — да. Последний раздел. Он вызвал почему-то волнение.

— А это было легко предвидеть. В годы, предшествовавшие кончине, Гранд жил одиноко, стал нелюдимом. И, как теперь мне стало понятно, возненавидел весь белый свет. Я-то знала его другим — неотразимым и искрометным. Таким и мечтала его запомнить. К большому несчастью, его подчинила опасная мстительная особа, скверно влиявшая на него.

— Простите, я не могу в этом тоне вести разговор о директоре фонда.

— Не можете — не надо. Замнем. Но не случайно многие люди просыпаются после тревожного сна в ожидании несправедливой обиды, а также морального ущерба. Покойник умел попасть в больное, этого у него не отнимешь…

— У него уже достаточно отняли, — вставил Гвидон.

— Речь не о том. Я утверждаю — и передайте эти слова вашей начальнице, — что я любила его всем сердцем, хотя это было и нелегко. Нрав у него был деспотический — чуть что не по нем, он жал на гашетку. Но, видит бог, не я, а она, эта ползучая анаконда, свела его в раннюю могилу, настроив против всех на земле.

— Послушайте, вы опять за свое…

— Не буду. Сказала же вам — не буду. И ей еще хватает бесстыдства играть в безутешную вдову! Вы мне внушаете доверие, и я хочу с вами быть откровенной. Мы яростно, страстно любили друг друга. Забыть не могу, как мы слушали Баха, и он неотрывно смотрел на меня. Но я была юная, непосредственная. Он удивлялся моей внезапности. И даже называл непоседой. А как-то сказал: «Далеко пойдешь». — Улыбкой она дала понять, что Гранд не ошибся в своем предсказании. — Теперь-то мне ясно: он втайне страшился, что, как я пришла к нему, так и уйду. Вдруг. Не сказав ему ни слова. Мы оба были сложные люди. Это вам надо иметь в виду.

— Естественно, — согласился Гвидон. — Я ведь и сам в душе Раскольников. Сначала — топором по старушке, а после — низкий поклон Страданию.

— При чем тут старушка? Явилась Сабина с этим лицом яванской мулатки, подкараулила злую минуту… Ну, это еще я могу понять. Но чтобы после… неутомимо… разогревать в нем его досаду и всякие недобрые чувства… Толкать его посчитаться пером…

— Я все-таки вынужден вас покинуть…

— Да, перестань, перестань ты злиться. Какие недовольные губы… Дай ему волю — он тебя съест. И эти его глаза олененка… И чем она тебя так взяла?

«Она уже перешла на „ты“, — горестно подумал Гвидон.

Вслух он сказал:

— Тамара Максимовна, я убедительно прошу вас…

— Ну ладно. Ни слова больше о ней. Давай про твою флорентийскую жизнь, раз уж ты в прошлом был Кавальканти.

— Уже не помню. Давно это было.

— Да, да, дуэченто…

— Поэт Петрарка еще не взялся за свой проект увековечить донну Лауру. И сам еще не был устойчивым брендом.

— Ну, бог с ним. Не буду тебя пытать. Только не злись, я тебя умоляю. Опять эти недовольные губы. Дай их сюда… — Прижавшись деснами к незащищенным губам Гвидона, она зачерпнула их своими.

— Это уж полное безобразие, — сдавленно прохрипел Гвидон. — Я не давал никакого повода. Вы пригласили меня сюда как координатора фонда. Я даже слов не могу найти.

— Фонд подождет. Никуда не денется. Не все на свете твоей Мата Хари.

— Какая облыжная клевета! — Гвидон не скрывал своего возмущения. — За время нашего с ней сотрудничества эта одинокая женщина меня не тронула даже пальцем. В отличие от замужних дам.

— Пальцем… Очень ей это нужно — пальцем… Какой ты еще младенец… Эта Сабина тебя проглотит вместе со всеми твоими конечностями.

— Я запрещаю вам.

— Все. Молчу. Сдалась она мне!.. Скажите на милость — какая священная корова. Не до нее. Не пойму, что со мною. Но так мне нынче мятежно и яростно. Где был ты раньше, такой лучезарный?.. Тихо, бешеный, наказанье божье… Тобою можно из пушки выстрелить.

— Кем можно выстрелить? Это уж слишком…

— О, боже… в подобные мгновенья… Ты славный малый, но педант. Все во Флоренции — такие? Кстати, скажи мне, кем я, по-твоему, была в своей прежней жизни?

— Не знаю. В прежней, может быть, человеком.

— В нынешней жизни я — пантера. Улет! — простонала она восторженно.

Когда они пили кофе с тартинками, она сказала со сталью в голосе:

— Ты должен запомнить: я белоснежна. Мой муж не допустит, чтобы в меня метали отравленные стрелы.

— Какая отрава? Какие стрелы? Я даже слова не проронил.

— Сама догадалась. Очень смышленая.

— Счастлив за вас. Но если ваш муж так доверяет вашим догадкам, пусть вспомнит: он не член, не инвестор нашего фонда, и он не вправе определять характер издания.

— Сегодня не член, а завтра член.

— Вот завтра и вернемся к беседе.

— Ну что же. Продолжение следует. Он человек, конечно, земной, но цену мне знает. Не то что Гранд.

— Рад за него.

— Ну, с богом. До встречи. Очень надеюсь, что наше знакомство будет приятным и утешительным.

У двери она снова прижалась своими губами к его губам.

— Это вам даром не пройдет, — сказал Гвидон, выходя на лестницу.

— Что-то во мне есть недоношенное, — томился сомнениями Гвидон, удаляясь от места преступления. — Любое дамье, без исключения, сразу же переходит на „ты“. Надо подумать о том на досуге.

Быстро накапливалась темнота. Вечер спешил ему навстречу.

Гвидон утомленно пробормотал:

— Останки молодого дофина были погребены в Пантеоне.

8

«Когда-то Гераклит обронил, что «вечность — это младенец играющий». Мало того что забросил семечко в резвое сознание Хейзинги, он дал понять, что мы доиграемся.

Принято думать, что индивид должен себя реализовать. Важно, что понимать под этим. Самопознание — это одно, самоутвержденье — иное. Никто не способствует так инерции, как способствуют ей успешные люди. Однажды завоеватель жизни обнаруживает в ней сумму повторов и понимает, что он иссяк. Гораздо труднее ему понять, что его личная исчерпанность лишь укрепляет порядок вещей. Чем бессмысленнее вращенье колесика, тем увереннее ход Колеса, обеспечивающего незыблемость сущего.

Однажды стабильность теряет прелесть, ее перекрещивают в стагнацию, и молодые волки процесса пытаются повернуть Колесо в другую сторону, не догадываясь, что вернутся в инерционную фазу.

Наша самооценка завышена. В этом все дело, господа. Может быть, стоит в этом сознаться? В самых заметных членах общества всего очевидней его ущербность. Жизнь этих заметных людей — а я не раз ее наблюдал — всегда поистине изнурительна. Она состоит из тайной истерики и вечного страха не добежать. Люди служили не только способностям, выпавшим им по воле природы, — а этого хватит, чтоб надорваться, — они еще трудились над образом, которому надлежало остаться в неблагодарной памяти правнуков.

Жизнь, подчинявшая будущему свое настоящее и прошлое, жизнь, текущая в трех измерениях, конечно же, не могла быть естественной. Груз трех времен был непомерен.

Еще один превосходный пример, как будущее бывает причиной всего того, что ему предшествует!

Эта душевная болезнь, в том или другом выражении, бушует на всех этажах и ступенях человеческой иерархии, на всех поворотах нашей истории. Она началась давным-давно, едва ли не в первый день творенья, и после уже не прерывалась.

Я — не из числа занемогших и все же знаю, чего я стою. Мои возможности выше уровня, однако же, они не чрезмерны. Это титанам положена скромность и не показана категоричность. Для Их Величеств всегда существуют строгие правила поведения. Я же могу себе позволить меньше зависеть от этикета.

Поэтому, сознавая свой статус, скажу, что я все-таки заглянул за полог второго тысячелетия. Вступая в третье, я не обманываюсь.

Оптимистическая романтика — наш обязательный предмет в годы учения и скитаний, надежда — это наша религия. Взрослея, мы уже повторяем: надежда — это не ожидание, а каждодневный нелегкий труд. Но тот, кто осмелился посмотреть в стальные глаза моей науки, знает, что это труд Сизифа. Печаль и тревога — моя профессия.

Напрасно Вернадский предупреждал, что наше грядущее — в восхождении, ни в коем случае — не в выживании. То не было строкой из учебника. То было обращением к разуму, последним предупреждением, криком.

Вам было сказано прямо и внятно: кроме подъема и выживания, выбора никакого нет. Либо одно, либо другое. Либо победа, либо смерть. Восхождение или крах ноосферы. Поскольку мыслящая материя не может выжить, не восходя. Вы не услышали, господа. Не вслушались в колокольный звон. Вы не сумели уразуметь: оптимистическая романтика осталась в рекомендованных книгах.

Кто скажет сегодня, что популяция восходит? Она, вопреки рассудку, стремилась лишь выжить, и я не уверен, что ныне она на это способна, даже призвав себе на помощь энтелехию как целевую причину.