Без Поводыря - Андрей Дай

К нашему с Герочкой сожалению, никаких упоминаний об участии Фитюшина в деятельности торгового предприятия, обнаружить не удалось. Так же как и вины племянника в подборе ассортимента товаров в лавке. Так что, как мне тогда представлялось, единственным возможным вариантом исправления ситуации было создание здоровой конкуренции в поселке. Если убедить Тихонова в конвертируемости местных эрзац–денег, и он стал бы принимать их в оплату товаров в своей лавке, конторская торговая точка будет вынуждена пересмотреть отношение к потребителям.

Пока, имея на руках только документы из лавки, я мог предъявить управляющему только то, что он доверчивый осел. Ну и собственно сами чеки, при условии, если в Томске об их существование никто не знает. В любом случае, оставался лишь один способ все выяснить. Я вновь накинул полушубок, проверил оружие, и отправился в окруженную казаками контору.

Ни десятка, который должен был непущщать, ни единой души из конторы, ни самого урядника не увидел. У крыльца стояла грустная, запряженная в сани — розвальни, лошадка, возле которой топталось с десяток женщин и пара казаков. Однако, стоило приблизиться ко входу, Колоткин появился, как из‑под земли.

— Их благородие, горный пристав приехали, ваше благородие, — отчитался кривоногий. — Больше никого. Да вон тот еще… Но он в избу не пошел. Их благородию сказал, дескать, тут ждать станет. Дерзит, мужик. Плетей бы ему не мешало всыпать…

— Разберемся, — бросил я на ходу, и прямо сквозь расступающуюся толпу, пошел в контору. И был тут же остановлен возгласом того самого дядьки, удобно устроившегося, закутавшегося в шкуры на санях.

— Ты, твое благородие, ежели в управу, так напомни там Петру Санычу, что ехать нам пора. Негоже в ночи‑то глухой дорогой будет.

— Ты в своем ли уме, образина безмозглая! — рявкнул Колоткин. — Это ж ревизор Шмидт!

— Да по мне, хоть сам Черт с бесенятами, — засмеялся мужик.

— Не поминай, на ночь‑то глядя. Не гневи Господа, Григорьич, — это уже реакция кого‑то из женщин.

— А мне‑то чего, бабоньки? Я ж кузнец! Что мне Диаволово племя?

Женщины почти синхронно, поплевали через левое плечо, перекрестились и согласились. Кузнец — это да! Без адского пламени в горне и нечистой силы даже гвоздь кривой получится.

— Это ты, что ли, с Фрезе приехал? — поинтересовался я. — Сам‑то кто будешь?

— Так это, барин, все тутошние знают. Из Лебедянки я. Кузнец, значится. Иван Карышев. Петр‑то Саныч, как выведал, что я горюч–камень уже почитай лет пять как в горн кладу, так и пристал — покажи, мол, где берешь. А мне чего? Отчего же не показать хорошему‑то человеку? Ну и показал. И нору лисью, откель старший мой, Серега, камни вытаскивает, и чего потом с ними делаю. Так пристав, значится, самострелы мои увидал. Сказывал, мол, в управе подорожную будем брать и в Троицкое поедем. Там, говорит, мастер по железу знатный есть, и он, будто бы, непременно должен это увидеть.

— Вот значит как? А сам Петр Александрович, стало быть, у Фитюшина сейчас?

— Истина твоя, барин. Там и есть. Да долго чевой‑то. И Ромашка вот моя остыла уже, и я зазяб. И ночь скоро. А до Троицкого ажно шесть десятков верст будет. Мне бы знать, что оно вона как выйдет, так я бы уже домой в Лебедянку бы. А завтрева бы и в путь…

— Хорошо, — кивнул я. — Я напомню господину Фрезе о тебе.

И даже шага к крыльцу не успел сделать, как вновь был остановлен. На этот раз в рукав полушубка клещом вцепилась какая‑то тетка с лихорадочно блестевшими глазами.

— Урядник сказывает, ты, барин, рехвисор?

— Да, ревизор, — признался я и попытался освободиться.

— Еще он говорит, ты проверять кровопийцу нашего с самого Томска приехал? Говорит, ты больший начальник, чем Фитюшин?

— Так оно и есть. У вас есть претензии к управляющему?

— Не, — испугалась тетка. — Пертезиев у нас нет. Мы с бабами жаловаться тебе, родимый, будем. Совсем нас со свету сжить хочет. Вздохнуть не дает. Как нормы повысить, так он тут как тут. А жалование чеками дает! И что нам теперь? Чем мужиков наших кормить? Муки в лавке нет, масла постного нет. Одна водка проклятая! Старожилы вон кажный день лосятину возют, так и то за чеки не отдают…

— Чего же нам теперя? — завопила другая участница манифестации, судя по голосу — молодая. — На паперть? Милостыню корками просить, чтоб детушек кормить?

— Разберемся, — кивнул я, ловя себя на чувстве, будто держу разгадку творящихся здесь махинаций за хвост. — А не скажете ли вы мне, сударыни, какая нынче норма?

— Так это любому в артельных семьях‑то ведомо! Пятьдесят пудов с носа!

— И сколько за выполнение нормы жалование положено?

— И сие невелика тайна. Пять пятиалтынных.

— Это сколько? Семьдесят пять копеек что ли?

— Истинный крест, барин, — женщина перекрестилась.

Я улыбнулся. И, видимо, было что‑то в моей улыбке этакого, что бабенки в один миг отпустили рукава и даже отошли на шаг. Но это они зря. Это не им предназначалось, а тому, кто придумал на десяток пудов увеличить норму выработки, оставив при этом вознаграждение для артельщиков на прежнем уровне. Грубо говоря, деньги с продажи одного из каждых пяти пудов падали в карман управляющего, а не в казну компании. И это была более чем уважительная причина для немедленного увольнения местного начальника. Это еще не учитывая обрекающую артельщиков и их семьи на полуголодное существование систему чеков.

— Разберемся, — прорычал я и, теперь уже никем не задерживаемый, вошел в здание конторы.

Короткий коридор, четыре традиционно низких и широких, собранных из толстых плах, двери, но полоска света лежала только под одной из них. Как раз под той, из‑за которой доносились голоса.

Один я сразу узнал — Петя Фрезе, однозначно. Трудно с кем‑то спутать, особенно когда начинает, что‑то горячо, импульсивно доказывать.

— Ну как же вы, Анастасий Борисович, понять‑то не можете! Вы же, на крепях экономя, жизнями рискуете! Ведь завалит штрек, вот ей–богу завалит! И вам же хуже будет. Добыча угля сильно упадет!

— Не велика потеря, — это уже другой голос. Незнакомый. Я как‑то не побеспокоился узнать имя с отчеством местного управляющего, но судя по уверенному, давящему авторитетом, тону — принадлежащий именно Фитюшину. — Нашли о ком беспокоиться. О кандальниках! Да мне хозяева в ноги кланяться будут, когда я их от этакой обузы освобожу! Такие деньжищи, господин пристав, на душегубов тратим, а толку — чуть.

— Но ведь это люди!

— Люди?! Люди землю пашут, а это злодеи и преступники! Они против человеческих и Божьих законов пошли. Будет воля Господня, так останутся живы. А нет — знать заждались их черти‑то в Преисподней!

Пора было вмешаться. Мне ли Петра Александровича не знать. Мягкий он. Интеллигентный. Спорит, пытается объяснить и убедить там, где нужно власть применять. Стукнул бы кулаком по столу, да пообещал бы закрыть шахту до исправления выявленных нарушений, а он канючит что‑то, к совести взывает.

Я взялся за рукоятку и решительно распахнул дверь.

— Какого дьявола?! — взревел управляющий, обнаружив ворвавшегося меня. — Пшел вон!

Он был похож на бычка. Не на взрослого, полного жизненной силы и неукротимой энергии быка, а именно что на бычка. Лобастого, большеголового, на тонких ножках, забияку. Так что, не смотря на грозный вид, никакой опасности для себя я не чувствовал. Да и ребристая рукоять револьвера в кармане придавала уверенности.

— Я полагаю, вы горный исправник, поручик Фрезе, Петр Александрович? — поклонился я старому знакомому.

— Герман Густавович? — вытаращил глаза тот.

— Генрих. Генрих Густавович Шмидт, к вашим услугам. Назначен ревизором по здешним предприятиям, — не удержался, и подмигнул растерянному Петру. И только потом протянул ему документы. — Вот бумаги, подтверждающие мои полномочия.

— К чему этот маскарад? — улыбаясь, спросил по–немецки Фрезе. — Он нас не поймет… Борода вам не идет, Ваше превосходительство.

— У нас еще будет время для разговора, дорогой друг, — поторопился ответить я. — Пока же вынужден просить вас, меня не узнавать.

— О, конечно. Это будет даже любопытно.

— А вы? — снова по–русски обратился я к управляющему. — Должно быть, Анастасий Борисович Фитюшин? Управляющий Судженскими шахтами?

— Дайте сюда! — глухо, как из бочки, выговорил местный начальник и протянул руку за моей бумагой. Вместо приветствия, едрешкин корень. Специально ли он пытался меня разозлить, или это вышло случайно, но результат ему не понравился.

— Урядник! — крикнул я в сторону входной двери. И когда убедился, что Колоткин меня услышит, приказал:

— Двоих сюда. Пусть следят, чтоб этот… сударь, ни к чему не прикасался.

— Да как вы смеете?! — хороши все‑таки у Фитюшина голос. Сильный. Если легкую хрипотцу убрать, так хоть сейчас на оперную сцену.

— Какова установленная главной конторой норма выработки? — коварно поинтересовался я. — И где хранятся высылаемые на жалование артельщикам деньги? Сэкономленные на бревнах средства вы, господин Фитюшин, где храните? В пямяти все держите, или записываете?