Герои, злодеи, конформисты отечественной НАУКИ - Симон Шноль

Это была последняя, перед сессией ВАСХНИЛ 1948 г., возможность заявить о чрезвычайной опасности для страны, ее сельского хозяйства, ее благосостояния лысенковского обскурантизма. Нельзя было оставаться в рамках академической проблемы — внутривидовая борьба - основа биологической дивергенции. ...После вступительного слова С. Д. Юдинцева, великий следопыт, зоолог, натуралист профессор Александр Николаевич Формозов красочно рассказал, как на самом деле живут зайцы и волки. Академик Иван Иванович Шмальгаузен — как и в своих лекциях студентам, наклонившись к своим запискам, монотонно и без ораторства изложил существующие теории эволюции. Темпераментен был профессор М. М. Завадовский. Лучший лектор университета профессор Д. А. Сабинин говорил о проявлениях внутривидовой конкуренции в растительном мире на примере физиологии растений. И тут вышел Р. Хесин. Говорил он тихо, с мягкими интонациями. Но смысл его слов был очень резким. Это была оценка вреда, наносимого Лысенко стране в его борьбе против классической генетики и теории эволюции. Парторг Алиханян должен был вмешаться — он сделал Хесину ряд резких замечаний с требованием сохранять академический стиль. Студенты бурно реагировали. После каждого выступления членов университетской команды, Ф. А. Дворянкин остроумно приводил, часто неожиданные, контраргументы. Он на память цитировал классиков биологии, высмеивал оторванность от жизни и сельхозпрактики университетской науки. Ему аплодировали — болельщики были беспристрастны - они приветствовали победителей турнира. После слов Хесина и особенно доклада Сабинина, вызвавших энтузиазм аудитории, Дворянкин сказал: «...Что это вы тут радуетесь — мне все это напоминает старинный лубок „Как мыши кота хоронили"...» Биофак был в упоении от победы. Хесин - самый молодой из команды - стал героем факультета. Прошло немного времени. Летом 1948 г. умер А. С. Серебровский. С 31 июля по 7 августа прошла сессия ВАСХНИЛ. Биофаки МГУ, ЛГУ и сотни других биологических учреждений были разгромлены. Юдинцев, Шмальгаузен, Завадовский, Алиханян, Формозов, Хесин были уволены. Д. А. Сабинину предложили публично отречься. Вместо этого на Ученом совете факультета в августе 1948 г. он произнес краткую речь о чести и научной истине и был уволен... Коллекции бесценных мутантных линий дрозофилы были уничтожены. Когда-то в 1920-е годы великий американский генетик Меллер привез Н. К. Кольцову подарок — мутантных дрозофил. На этих культурах учились и работали поколения студентов-генетиков. Мух вытряхнули из стеклянных стаканчиков, где они размножались на «питательном субстрате» — манной каше с компотом. Голодные мутантные мухи летали по факультету и ползали на лекциях по тетрадям. Лекции читали новый декан И. И. Презент, новые завкафедрами Ф. А. Дворянкин, Н. И. Фейгенсон (каф. Генетики!). Уцелевшие профессора выполняли унизительный приказ декана — Презента — они были обязаны слушать его лекции (в целях «перевоспитания»). Презент витийствовал: «Пинцетом истинной науки мы вырвем плевелы менделизма-морганизма из засоренных голов советского студенчества...» [5]. Он читал эти лекции в той же Большой Коммунистической аудитории.

Хесин в это время был безработным. Его карьера «чистого» генетика была прервана. «ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА № 506 по Московскому ордена Ленина 1Ьсударственному Университету им. М. В. Ломоносова от 26 августа 1948 г. С целью освобождения Биологического факультета от лиц, в своей научной и педагогической работе стоящих на антинаучных позициях менделизма-морганизма, уволить от работы в Московском Государственном университете: ассистента Хесина-Лурье Романа Вениаминовича (кафедра генетики).» Ректор МГУ... Как удалось профессору С. Я. Капланскому принять его на работу в свою лабораторию в Институте биологической и медицинской химии - АМН - не ясно. После изгнания из МГУ Хесин стал биохимиком — прошел большой аспирантский практикум на кафедре биохимии 2-го Московского медицинского института под руководством замечательного человека профессора Надежды Филипповны Толкачевской. И Капланский принял на работу не генетика, а биохимика Хесина. В Хесине соединились две специальности — генетика и биохимия. А это соединение - молекулярная биология. В этом Р. В. Хесин уникален. Он стал первым «исходным» молекулярным биологом в нашей стране. В марте 1948 г. он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Влияние материнского организма на характер развития потомства у Drosophila melano- gaster» - ученая степень была утверждена ВАК за несколько дней до сессии ВАСХНИЛ. Лишенный возможности заниматься собственно генетическими исследованиями он, в лаборатории Капланского, продолжал изучение этой же проблемы биохимическими методами. Это была давняя проблема генетики — цитоплазматическая наследственность, возможность существования генов, локализованных не в ядре, а в цитоплазме, и передающихся в поколениях непосредственно от яйцеклетки к яйцеклетке (сперматозоиды почти лишены цитоплазмы). Одна из возможных в эти годы гипотез, объясняющих природу «материнской наследственности» — возможная локализация в цитоплазме генов, определяющих синтез белка. Это было, в сущности, зарождение отечественной молекулярной биологии. ...Сейчас, 40 лет спустя, трудно представить себе тогдашний «уровень незнания»: - Есть наблюдения корреляции процессов биосинтезов белка и нуклеиновых кислот. - Лишь недавно стала известна работа Эвери и сотрудников о роли ДНК в трансформации пневмококков. — Матричная концепция Кольцова еще представляется лишь абстрактной гипотезой. — И никакой идеи, связывающей ДНК, РНК, их полинуклеотидные тексты с последовательностью аминокислот в полинуклеотидных цепях белков... ...Как странно из сегодняшнего времени видятся исследования тех лет - движение слепых, ищущих дорогу среди невидимых ими зданий, подземных переходов, уличных киосков и движущегося транспорта... Всего несколько лет осталось до статьи Уотсона и Крика, работ Херши и Чейза, Хогланда и Липманна.

А наши — затравленные и шельмуемые, борются с обстоятельствами. Наш эмигрант Г. А. Гамов - автор идеи генетического кода. Наш А. А. Нейфах в Москве представил независимо и ранее Гамова сходную концепцию такого кода. И получил статью из «Известий АН, сер. биол.» обратно. С резолюцией осторожного А. Н. Белозерского — статья не может быть опубликована: формальные математические соображения не применимы к столь самобытной науке, какой является биология. А у нас сурово преследуют «менделистов-морганистов» и запрещают «нераскаявшимся» генетикам заниматься научной работой (см. далее воспоминания Ж. Г. Шмерлинг). И еще много лет — до 1964 г. (!) — в вузах истребляют «формальную генетику». Преследуют — даже исключают из университетов — студентов, пытающихся самостоятельно узнать истину [9]. В этих условиях работа Хесина имела чрезвычайное значение. ...В осеннем семестре 1950 г. и весеннем 1951 г. я делал дипломную работу в лаборатории Физиологической химии АН СССР, в здании Института биологической и медицинской химии на Погодинке, д. 10. Лаборатория С. Я. Капланского, где работал Р. Хесин, была расположена на третьем этаже. Наша - на втором. Железная винтовая лестница соединяла наши лаборатории с 1-м этажем, где стояли большие центрифуги. Они не имели холодильных агрегатов. Чтобы при центрифугировании препараты не перегревались, корпус центрифуг обкладывали сухим льдом - твердой С02 в специальных полотняных мешках. Роман мешал мне работать. Он ходил в лыжном костюме и футбольных бутсах. У себя в лаборатории он готовил гомогенаты поджелудочной железы крыс, инкубировал их с мечеными аминокислотами и как горный обвал, грохоча бутсами по железной лестнице, несся к уже охлажденной центрифуге. Окончив центрифугирование, он с грохотом взбегал на свой этаж. И так много раз в день... Я впал в неврастению, но, выбежав на лестничную площадку, увидал такого веселого и азартного Романа... Он нуждался в АТФ. Я выделял тогда АТФ из мышц кроликов для своей работы (покупать реактивы было не на что). И весь избыток — почти 12 грамм — отдал Роману. Он сделал к этому времени замечательное открытие: меченые аминокислоты, образуя пептидные связи, прежде всего оказываются во фракции «легких больших гранул» клеточного гомогената, осаждаемой при центрифугировании после митохондрий. Синтез белка, помимо включения меченых радиоактивных аминокислот, был подтвержден и непосредственно — по нарастанию содержания белка и увеличению ферментативной активности амилазы. Это было волнующее событие. Почти одновременно и вполне независимо от работ Элизабет Келлер и П. Замечника, работавших в прекрасно оборудованной лаборатории в Англии, Хесин, выпрашивающий (будучи обаятельным) сухой лед у продавщиц мороженого, сделал выдающееся открытие - открыл рибосомы. Доклад Р. Б. Хесина на заседании Московского биохимического общества, где председательствовал С. Е. Северин, вызвал чрезвычайный интерес. На докладе был прославленный, ученик и последователь Сцент-Дьердьи - Ф. Штрауб. Они в Венгрии начали заниматься этой же проблемой. На слова Хесина, что продолжение этой работы сдерживается недостатком АТФ, Штрауб сказал, что... у него АТФ много и потому он надеется на успех в его лаборатории...-...Начальственные авторитеты пытались острить «Хесин первый биохимик среди генетиков». А в этом и было дело. Биохимики, считавшие ссылки на надмолекулярные структуры лишь «ширмой, за которой скрывается наше незнание...» (слова В. А. Энгельгардта), считавшие обязательным финалом биохимического исследования воспроизведение процесса в бесструктурной системе, с большим трудом свыкались с мыслью, что некоторые биохимические процессы в гомогенных растворах невозможны. Хесину не удалось должным образом продолжить свои исследования. Вскоре он был уволен. Эти события жизни Р. Хесина описаны в воспоминаниях Жозефины Григорьевны Шмерлинг — она начинала работу в довоенные годы с М. М. Завадовским, подверглась вместе с ним гонениям в 1948 г. Работала потом в лаборатории Самуила Яковлевича Капланского, а затем многие годы была опорой и сотрудницей Хесина в его лаборатории в Институте атомной энергии им. Курчатова. Вот отрывок из ее воспоминаний [4]: «...его зачислили к нам (в лабораторию Капланского) на должность младшего научного сотрудника... Однако, меньше чем через год. было очередное сокращение, под которое, как самый новый сотрудник, попал Р. Б. В этот раз удалось его отстоять: два старших научных сотрудника согласились перейти в младшие и, таким образом, за счет экономии средств, сохранили его на работе... Однако вскоре в Академии медицинских наук получили приказ, согласно которому „нераскаявшимся" генетикам было запрещено заниматься научной деятельностью и наша... администрация издала приказ об увольнении Хесина. На этот раз, единственной возможностью остаться на работе, был перевод на ненаучную должность технического лаборанта. Инициатива и помощь в таком решении проблемы принадлежала С. Е. Северину. Альтернатив не было. Перевод на должность лаборанта произошел в тот период, когда стали получаться интересные научные результаты, Р. Б. предложил оригинальный метод фракционирования цитоплазмы и начинал свои пионерские работы по синтезу белка в изолированных цитоплазматических гранулах. Коллектив, не только нашей лаборатории, но и всего института, в котором Р. Б. уже пользовался серьезным авторитетом, был потрясен алогичностью и потрясающей несправедливостью принятого решения и полной своей бесправностью в ее преодолении. В ответ на это действие администрации, С. Я. Капланский освободил Р. Б. от всех плановых обязательств (ведь лаборант!) и создал ему „зеленую улицу' для работы над докторской диссертацией. Это стало не столь уж частым примером, когда над докторской диссертацией работал лаборант.» Интересные данные, успех в работе и дружественное отношение окружающих позволили Р. Б. перенести эту очередную неприятность и компенсировали острый недостаток в деньгах. Он не изменил ни привычным интенсивным темпам работы, ни своему научному энтузиазму. Правда, возник новый мешающий компонент жизни: язва желудка. Не думаю, что она была непосредственным следствием всех служебных перипетий, но тем не менее она была и были «голодные» боли и приступы и в лабораторном термостате появилась дежурная манная каша. Эта язва, если не считать военных ранений, была первым ударом по его завидному здоровому организму. Так, будучи лаборантом, имея язву и не имея денег, подошел Р. Б. к научному финишу и в марте 1953 г. закончил экспериментальную работу над своей докторской диссертацией. И жизненная и научная судьба представлялась в самом радужном свете. Следующий удар был непредсказуем. Мне кажется, что наша литература и публицистика несправедливо мало внимания уделила той погромной акции, которую совершили Минздрав и АМН СССР над своими учеными. 18 марта 1953 г. 26 сотрудников евреев были уволены из Института в связи с его реорганизацией. Остались неуволенными только 2 еврея А. Е. Браунштейн и П. Н. Рабинович. На следующий день были уволены все те, у кого один из родителей был евреем. В этот раз остались неуволенными М. Н. Колосов (будущий академик) и Ирочка Каганова. А. Е. Браунштейн еще не был академиком, но уже открыл переаминирование и имел всемирную известность; П. Н. Рабинович - химик-органик, был единственным человеком в стране, который умел синтезировать радиоактивные аминокислоты. Мы с Р. Б. были уволены общим приказом. Наша послушная администрация очень торопилась. Самуила Яковлевича Капланского тоже уволили. Ему отвезли приказ (об увольнении) для подписи домой — парторг (М. А. Губерниев) и директор (В. Н. Оре- хович), так как он только что выписался из больницы после своего первого инфаркта и в Институт еще не ходил. (Трудно удержаться! — человеку после инфаркта везут приказ об увольнении домой... Бога они не боялись... С.Ш.) Сейчас трудно себе представить наш Институт после этих приказов. Реакция и оставшихся и, с внешней стороны в меньшей степени, уволенных была очень сильной. Сейчас ее назвали бы стрессом. Тогда такого слова еще не было в обиходе. Было много слез. Плакали оставшиеся. Особенно тяжело было смотреть на А. Е. Браунштейна. Он сидел в своем кабинете и плакал живыми слезами. У него были уволены очень близкие ему и давние сотрудники. П. Н. Рабинович из своей лаборатории не выходил. Мы с Р. Б. сдавали оборудование и собирали свои экспериментальные материалы. У меня, к тому времени, тоже была готова докторская диссертация. Препятствий к выносу этих материалов нам не чинили. Увольнение прошло по многим институтам АМН. Устояли только редкие директора. Например, директор Института питания — проф. О. П. Молчанова. В ее Институте в эту кампанию не пострадал ни один человек. Не веря в реальность увольнения, в первые дни безработицы мы пытались «искать правды» коллективно и обивали пороги в министерстве, в Академии и всех других мыслимых точках, общей уволенной группой. В тех случаях, когда нас допускали на прием, нам, естественно, ничего не объясняли и ничего не обещали. Радостным для всех был день 4 апреля 1953 г., когда в газетах был опубликован приказ об освобождении «врачей-убийц» и они были признаны не убийцами. Ликование было всеобщим. Мы были уверены, что нас восстановят на работе. Р. Б. помчался в лабораторию, чтобы сохранить свои рабочие растворы. Действительно, большая часть уволенных сотрудников была восстановлена. Вернулся на работу и С. Я. и сразу стал хлопотать о нашем возвращении. Но, по до сих пор, непонятным для меня причинам, В. Н. Орехович категорически отказался вернуть и Р. Б., и меня на работу. (Очень интересен портрет В. Н. Ореховича, но он достоин особого очерка (С.Ш.))