Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Вот наконец крепко установилась одна власть — советская. Приглашают Урсанаха в город на съезд бывших батраков-табунщиков, спрашивают: «А ты, папаша, что поделываешь?» — «Жду, когда позовут табунить». — «Так не годится. Теперь ждать — значит худа дождаться. Теперь мы сами хозяева, надо без указки приниматься за дело: арканы в руки, сами по седлам и айда в степь, в горы собирать бесхозяйные табуны!» Так и сделали.

— Я гонял целое лето. Столько раз бросал аркан… — Урсанах вздыхает. — Так рука заболела, думал, совсем отсохнет.

Набрали три табуна, назвали их — Государственный конный завод. Урсанаха назначили старшим смотрителем. С той поры работает он без смены. Многие тысячи коней выросли под его присмотром. Теперь везде: в армии — под седлом и в обозе, в колхозах — на пашне, во всех городах, где есть ипподромы, знают хакасского коня. Много наград и похвал получил Урсанах за свою работу, все хвалят и выхоженных им скакунов.

И вдруг ему толкуют: «Не все ли равно, где едят: вся трава конская».

— Вот допусти такого человека к табунам, он, что ни год, падеж устроит.

Урсанах с дочерью осматривали холмы, распадки, много ли там травы; Конгаров тем временем искал «писаницы», фотографировал курганы и отдельные, интересные чем-либо плиты.

К вечеру забрались в самый дальний угол конно-заводских пастбищ, за Каменную гриву. Оказалось, что эта гряда холмов, высокая, как стена до неба, если глядеть на нее от Белого озера, — всего лишь маленький отпрыск больших гор. Котловины тут были тесней, с крутыми бортами, травянистые местечки лежали небольшими пятнами среди голых осыпей и скал. Островками стоял лес: березы, сосны, лиственницы. Приволье больше для медведей, волков и горных коз, чем для табунов.

Сюда не гоняли ни маток, ни молодняк, а только взрослых жеребцов. На каждом шагу подстерегало их жадное зверье: корму один хваток — здесь, другой — там. Зато жеребцы выносили отсюда неустанное сердце, огненный нрав, тигриную храбрость, тело, как сталь, копыта — кремень.

Где-то в этих горах бродил Эпчелей с табуном жеребцов по четвертому году, отобранных под седло командному составу армии.

— Эп-че-ле-ей! Эп-че-ле-ей! — кричала Аннычах.

— Не надрывайся, — говорил ей отец. — Найдем так.

Но ей нравилось, как далеко и звонко катился этот зов, как одна за другой откликаются на него горы, скалы: «Эй, лей!»

— Вот какая честь Эпчелею, — смеялась Аннычах, — и там зовут, и там, и там. И всё — девушки.

Наконец откуда-то с высоты ответили:

— О-го-го-го-о-о!..

Эпчелей спускался с горы. Она была высокая, крутая, где скалистая, где гладкая, где рассечена трещинами. Конь делал резкие повороты, скользил, прыгал, и со стороны глядеть было страшно, а наездник погонял еще. Конгаров удивлялся, Аннычах дрожала от зависти, Урсанах хвалил:

— Железный человек. И конь весь в него.

— Здравствуй! Здравствуй! — Эпчелей каждому отдельно кивнул бритой загорелой головой. — Куда поехали?

— К тебе в гости. — Урсанах показал на гору. — Что там искал?

— Козлишки есть.

Редкий наездник, охотник, силач, смельчак Эпчелей ко многому относился свысока, в его речи постоянно мелькали уменьшительные, пренебрежительные слова: козлишки, волчишки, баранчук, жеребчук.

— А почему не убил? Чем угощать нас будешь? — Аннычах сделала обиженное лицо и плаксивый голос. — Я хочу коз-ля-тин-ки, коз-ля-я-тин-ки-и…

Эпчелей погладил девушку по плечу:

— Угощу другим. Козлюки жесткие.

— А чем? — допытывалась она.

— Най-дем.

— Искать еще будешь… Отец, поедем назад. Здесь мы умрем с голоду. — И Аннычах сделала вид, что заворачивает коня. А Эпчелей взял его под уздцы и повел за собой. Аннычах дергала повод, конь вертел головой, но разве вырвешься от Эпчелея! — Ах, так? Тогда я… — девушка шутливо занесла над Эпчелеем плетку.

— Вот гость пошел… Ну, что сделаешь? — он повернул к ней спину. — Вот гость… — потом, изловчившись, обхватил девушку поперек и пересадил к себе. — Теперь не уйдешь, теперь ты у меня крепко в гостях.

Возня, смех… и так подъехали к стану, в котором жил Эпчелей. Стан обычной конической формы, но сложен не из дерна, как делают в степи, а из каменных плит. Эпчелей отвернул плиту, заменяющую дверь, и пригласил гостей войти. Если снаружи стан напоминал случайную груду необделанных камней, то внутри — склад всяких шкур: медвежьих, волчьих, козлиных, лисьих, заячьих. Они лежали на полу, висели на стенах, из них была и постель. Невыделанные, а только засушенные, во многих местах опаленные и прокопченные от очага, они остро воняли застарелым жиром, дымом и горелой шерстью. Освещался стан через вход и дыру в потолке.

Гости занялись осмотром шкур. Хозяин подправлял на оселке свой охотничий нож, время от времени пробуя лезвие пальцем, и наблюдал, что понравится гостям, чтобы потом сделать подарки. Наточив нож, он объявил:

— Скоро кушать будем, — и вышел из стана. Немного погодя раздался его басистый хрипловатый зов: — Барь-барь-барь! Мэе… мэе… Барь-барь!

— Вот так скоро! — Аннычах глянула в пролет входа. Неподалеку пасся табунок овец, а перед ним стоял на четвереньках Эпчелей и старался подозвать какую-нибудь глупую. — Надо развязывать свою торбу, — сказала Аннычах. — Угощение будет только через неделю.

— Мэе… мэе… — усердствовал Эпчелей, показывая овцам пучок зеленой травы. Вот один баранчик отозвался, сделал шаг навстречу, и Эпчелей осторожно подвинулся к нему. Баранчик был в курчавой темно-серой шубке, судя по рожкам и доверчивой, безмятежной повадке — до сожаления молодой и глупый.

Аннычах решила спасти его, и когда он ступил еще шаг, она выскочила из стана, захлопала ладошками:

— Кыш! Кыш!

Но уже поздно: Эпчелей сделал большой волчий прыжок, схватил баранчика за голову и поднял так, что тот повис, затем ударом ножа перехватил ему натянутое горло. Он хотел поскорей накормить гостей и, не дожидаясь, когда у баранчика затихнут судороги, отрезал ему ноги по колени, надпорол кожу и сдернул одним махом, как чулок.

Аннычах, резко отстранив Конгарова, который загораживал вход, вернулась в стан. С детства привыкла она видеть, как режут скот, случалось даже помогать, но в том, как расправился с баранчиком Эпчелей, в его быстроте и ловкости показалось ей что-то звериное.

— Что случилось? — спросил отец.

— Мутит.

— Это от голоду. — Урсанаху тоже давно хотелось есть. — А мы не станем дожидаться Эпчелея, немножко закусим. Пока он то да се — снова проголодаемся. — И старик достал из походной сумы домашнюю еду.

Выпотрошив баранчика, Эпчелей крикнул:

— Аннычах, иди помоги мне! Как будем — варить, жарить?

— Как хочешь. Мне ничего не надо, я сыта. Я ложусь спать.

— Сыта? Спать?.. — Эпчелей заглянул в стан и, видя, что Урсанах и Конгаров закусывают, а девушка развязывает узел с постелью, пробормотал озадаченно: — Никто не желает моего. Это хозяину обида.

— А ты жарь, вари, да побольше. Все съедим и еще попросим, — утешил его Урсанах.

Спать девушка не легла — в стане было душно — и ушла в горы. Закусив, Конгаров тоже ушел. Урсанах с Эпчелеем сидели возле стана, у костра, и разговаривали о делах.

— Трава-то здесь как… прокормит, если перегоним недели на две с полдесятка табунов?

— Не жалей ног — трава будет. Здесь не степь: вытянул шею — и трава. Здесь бегать надо, — хмуро отвечал Эпчелей, досадуя в душе на Урсанаха, что заказал ненужный ужин: «Сиди вот тут над ним, а там гуляет Аннычах, может быть, меня ждет».

— Захотят есть — побегут. Хуже, когда и бегать рад, да искать нечего, — рассуждал Урсанах, сопя трубкой. — В степи к этому подходит. Завтра поедем глядеть траву.

— Я каждый день вижу — есть.

— Сам поглядеть хочу.

«Тогда и говорить не к чему!» — досадуя больше, подумал Эпчелей. Ненужная возня с костром и ужином, ненужный разговор, а там в горах — Аннычах и этот чужой человек. Он резко встал и гаркнул во всю грудь:

— Ан-ны-ча-ах!

Немало зверей и птиц всполошилось от раскатов этого зова; слышала его и Аннычах, но не ответила.

— Не пропадет твоя Аннычах, — сказал Урсанах, набивая новую трубку. Он-то знал ее: ночь, да не такая — ни звезды, черна, как медвежья шкура, — либо гроза, молния, гром, либо буран, а девушка все равно седлает копя и в степь. И пускай: в степи живет, ко всему привыкать надо.

В это время Аннычах повстречалась с Конгаровым.

— Что они там делают? — спросила она.

— Сидят у костра.

— А мы разведем свой. Спички есть?

— Всегда.

— Но дров нету, — сказала она, оглядывая поляну с редкими старыми соснами, где не было ни валежника, ни кустарника.

— Звоночками.

— Чем? — она не слыхивала о таких дровах.