Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Гарри, – стонала она, – Гарри, Гарри, Гарри!

Я в ужасе посмотрела на Джона, но его лицо и взгляд были лишены каких бы то ни было эмоций. Даже с помощью своего умелого и острого ума он еще не успел толком понять, что она хочет сказать, повторяя имя сына.

– Гарри! – снова позвала она, глядя на меня.

– Нет, мама, это Беатрис.

Джон вопросительно посмотрел на меня, по-прежнему ничего не понимая, но я-то знала: долго это не продлится, он непременно отыщет путь к центру этого лабиринта. Я ведь не зря выбрала себе в мужья именно его, такого умного, такого любящего – самого лучшего из всех, кто мне встречался в жизни. Он полностью соответствовал мне по остроте ума, он был прекрасно образован, и вот теперь я сама же настроила его против себя и понятия не имела, чем это все кончится, до чего может докопаться мой сообразительный и деятельный супруг.

– Я только хотела взять свой роман, – вдруг внятно сказала мама, словно этим можно было все объяснить. – О, Гарри! Беатрис! Нет!

Но Джон лишь краем уха прислушивался к ее восклицаниям; он был занят – одновременно следил за ее дыханием, пульсом и руками, которые как-то странно и непрерывно елозили по одеялу.

– Она пережила какое-то сильное потрясение, – сказал мне Джон таким тоном, словно я была его студенткой-медичкой из Королевского лазарета и меня крайне интересовал диагноз данной больной. – И это потрясение чуть не оказалось для нее непосильным; но я никак не могу понять, что бы это могло быть. Она до сих пор глубоко взволнована. Если удастся отвлечь от мыслей об этом – что бы это ни было – хотя бы дня на два или на три, она, вполне возможно, сумеет взглянуть на пережитый кошмар более трезво и без последующей остановки сердца. Правда, шансы почти равны нулю, но попробовать, я думаю, все-таки стоит.

Он вытащил из своего потрепанного саквояжа какой-то пузырек и медицинский стаканчик с носиком, так называемую поилку для больных. Затем он отсчитал определенное количество капель, и его умелая рука врача даже не дрогнула, но я все же заметила, каких усилий ему это стоило: у него на лбу даже капли пота выступили.

– Одна, две, три, четыре, – отсчитывал он, хотя алкоголь все еще мешал ему произносить слова достаточно разборчиво. – Ей нужно давать по четыре капли каждые четыре часа. Ты понимаешь меня, Беатрис?

– Да, – сказала я.

Джон одной рукой приподнял безвольное тело моей матери и умело влил ей в рот содержимое стаканчика; затем снова уложил ее, расправил одеяло и взбил подушку под ее беспокойно мечущейся головой.

– Гарри! Гарри! Гарри! – звала она, но голос ее уже начинал звучать немного спокойней.

– Тебе придется посидеть возле нее. Тебе или Гарри, – осторожно сказал Джон. – Через четыре часа – но не раньше! – ей нужно дать еще четыре капли. Потом еще четыре, и снова не раньше, чем через четыре часа. Пока она не сумеет уснуть спокойно, без такого напряжения и внутренней тревоги. Ты меня поняла?

– Да, – снова совершенно бесцветным тоном сказала я.

– Если ей дать хотя бы на пару капель больше, у нее просто остановится сердце, – предупредил он меня. – Я даю ей настойку опия просто потому, что ей необходимо отдохнуть. Это совсем маленькая доза. Иначе она может уснуть и не проснуться. Ясно тебе?

– Да.

– Итак, четыре капли через каждые четыре часа, – еще раз повторил Джон. От этих бесконечных повторений одного и того же, от негромкого монотонного мычания, доносившегося с материной постели, от понимания глубины собственного греха мне уже начинало казаться, что я угодила в какой-то глубокий колодец, в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Свечи на прикроватном столике оплыли, и пламя мигало, отчего тени на стенах словно надвигались на меня, грозно махая руками. Мой муж не мог посмотреть мне в глаза. Мой брат, вместе с которым мы совершили страшный грех и были застигнуты врасплох, куда-то исчез. А рядом со мной, в постели, точно безумная, причитала моя мать.

Джон с некоторым усилием запер свой саквояж и, с трудом переставляя ноги, двинулся к двери, но на пороге остановился и еще раз повторил:

– Не больше четырех капель каждые четыре часа. Но не раньше! Ты меня поняла, Беатрис?

– Да, – снова сказала я.

Он, шатаясь, вышел из комнаты и на лестнице был вынужден схватиться за деревянные полированные перила, чтобы удержаться от падения. Часы в гостиной и в холле зловещим дуэтом пробили полночь. Я молча подняла подсвечник повыше, освещая лестницу, и Джон, цепляясь своим саквояжем за каждый резной столбик, стал с грохотом спускаться и несколько раз чуть не потерял равновесие. Я проводила его до библиотеки. Открывая дверь, он пошатнулся, когда она подалась под его рукой, но все же устоял на ногах, а я, поставив подсвечник на стол, беззвучно, как привидение, скользнула обратно.

Гарри стоял у дверей гостиной, точно слишком задержавшийся гость, не решаясь войти. Я попросила его присмотреть за мамой, и он кивнул, жалкий, оцепеневший от ужаса, и стал подниматься в мамину спальню. Я выждала, пока он закроет за собой дверь, и снова, собрав все остатки своего мужества, направилась в библиотеку, чтобы лицом к лицу встретиться со своим мужем.

Джон уже снова сидел, бессильно откинувшись на спинку, в том же широком кресле, где провел весь день. Между коленями у него была зажата очередная бутылка виски; в руке он держал стакан с янтарной жидкостью, а свои отвратительные грязные сапоги снова уложил на бархатную подушку оконного сиденья.

– Что могло вызвать у мамы такой приступ? – спросила я, осторожно приближаясь к его креслу, освещенному лишь холодным лунным светом, лившимся из окна, за которым был виден совершенно фантастический, какой-то серебристый пейзаж.

– Не знаю, – ответил Джон. – Она все время повторяет ваши имена – Беатрис и Гарри, – словно вы можете ей в чем-то помочь, но я не понимаю, в чем именно. Как не понимаю и того, почему она все время говорит: «Я только хотела взять мой роман». Ты понимаешь, что это значит, Беатрис?

– Нет, – сказала я, стараясь держаться уверенно и надеясь, что и на этот раз моя ложь сумеет выдержать тяжесть сложившейся ситуации. – Я вообще ничего не понимаю, Джон. Маму что-то явно расстроило, но я просто не знаю, что бы это могло быть. Я не знаю даже, что за роман она читала.

И тут он вдруг отвернулся от меня, и я поняла: он думает не о своей пациентке, а о своей жене.

– Ты сейчас лучше уходи, Беатрис, – почти жалобным тоном попросил он. – Ты же знаешь, что я очень хотел бы простить тебя, чтобы между нами все снова было как прежде, но я совершенно измучен. Для твоей матери я сделал все, что мог. Ее состояние стабильно, и сегодня я больше ничего не смогу для нее сделать. Могу только пообещать тебе, что она будет жить. А завтра мы с тобой непременно поговорим. Сейчас же мне лучше остаться одному. Мне это просто необходимо. Я должен оплакать свою прежнюю жизнь. Я мчался домой, полный мечтаний, и мне сложно сразу справиться со столь внезапными переменами. С тем, что все в моей жизни в одну минуту перевернулось с ног на голову. Дай мне немного времени, Беатрис. Позволь мне хотя бы сегодня побыть одному. Надеюсь, что завтра я снова стану самим собой.