Широкий Дол - Филиппа Грегори

– О, Беатрис! – воскликнул он, и я печально улыбнулась: господи, он ведь действительно предпочитает это, лишенное каких бы то ни было чувств, совокупление со мной нежным поцелуям любящей Селии! Но когда его тело принялось совершать такие знакомые движения, я сдалась, отдавшись неяркому, но все же наслаждению. Я даже чуть приподняла бедра, он судорожно вздохнул, еще глубже проникая в меня, и тело мое невольно подчинилось ритму его колыханий, сладостный жар вожделения охватил меня всю до кончиков пальцев, и я перестала что-либо видеть и слышать.

И вдруг каким-то краешком сознания я уловила некий странный звук, весьма отличный от сдавленных стонов Гарри и моих страстных вздохов. Это был звук открывающейся двери… затем какой-то щелчок… И я – увы, слишком, слишком поздно! – поняла, что это открылась дверь гостиной, а потом щелкнула дверная ручка, когда с нее соскользнула рука моей матери.

Все происходило в таком замедленном темпе, что казалось бессмысленным на это реагировать, и я так лениво приоткрыла глаза, словно веки мои были придавлены медными монетами. Мой брат все еще тяжело приподнимался и опускался, лежа на мне, а я уже смотрела прямо в глаза нашей матери.

Она стояла без движения в дверях гостиной, и в полосе света, падавшего из холла, ей были хорошо видны подпрыгивающие белые ягодицы Гарри, круглые, как луна, и мое бледное лицо, выглядывавшее из-за его облаченного в бархат плеча.

– Я забыла здесь свой роман, – совершенно не к месту сказала она, не сводя глаз со своих детей, совокупляющихся на полу при свете догорающего огня в камине. Гарри так и застыл, услышав ее голос, но с меня не слез, лишь голову повернул набок и тут же наткнулся на ее взгляд. Его голубые глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, по лицу текли струйки пота.

– Я только хотела взять книгу, – снова пояснила она, и тут подсвечник выпал из ее руки, и она рухнула навзничь, словно открывшееся ее взору зрелище оказалось для нее смертельным.

Гарри охнул – казалось, лопнул надутый бычий пузырь, – но продолжал лежать, а я, выйдя из транса, попыталась вскочить, но движения мои были странно замедленными, как в кошмарном сне; я словно тонула в нашей Фенни, и ноги мои опутали зеленые водоросли, а река была покрыта толстым слоем льда, сквозь который я никак не могла пробиться. Впрочем, я довольно быстро пришла в себя и, оттолкнув Гарри, оправила на себе платье, затянула корсет и прошипела брату:

– Штаны надень! – Потом я еще разок хорошенько его тряхнула, возвращая к реальной действительности, и он, с некоторым трудом поднявшись на ноги, принялся неловко натягивать на себя панталоны. Я ринулась к двери и чуть не споткнулась о тело матери; она лежала, скорчившись, и возле нее дымилась погасшая при падении свеча. В неярком свете, падавшем из холла, ее лицо выглядело не просто бледным, но даже каким-то зеленоватым, и я подумала, что она, наверное, тоже угодила в ловушку в том же, что и я, подводном мире ужаса. Какой-то случайно проснувшийся инстинкт подсказал мне, что надо пощупать пульс у нее на шее, но я пульса не нашла. Да и приложив руку к ее груди, не почувствовала никакого биения сердца. Мама казалась совершенно мертвой.

– Боже мой! – Я не верила собственным глазам. Однако решение пришло быстро: – Гарри! Помоги мне перенести ее в постель, – приказала я.

Без парика, с дико выпученными глазами Гарри выглядел просто безумцем. Он послушно поднял с пола тело нашей матери и следом за мной стал подниматься по лестнице. Я шла впереди, держа в руке свечу, отбрасывавшую на стены уродливые тени. В спальне мы уложили маму на постель и встали рядом, удивленно и испуганно глядя в ее мертвенно-бледное лицо.

– У нее совсем больной вид, – сказал Гарри, и я с ужасом поняла, что с трудом воспринимаю его слова; они долетали до меня словно откуда-то издалека, и смысл их я воспринимала страшно медленно.

– По-моему, у нее сердце остановилось, – сказала я, и голос мой звучал холодно. – Я не сумела нащупать пульс.

– Надо позвать Джона! – И Гарри решительно двинулся к двери. Я инстинктивно попыталась его остановить, но он твердо заявил: – Нет, Беатрис. Мы в любом случае должны позаботиться о мамином здоровье.

У меня вырвался почти безмолвный мучительный смех, и я воскликнула:

– О да, исполни свой долг, никудышный, грошовый сквайр! – Я с презрением отвернулась от Гарри и застыла, как статуя, вперив взгляд в холодное лицо матери, но не касаясь ее. Через некоторое время Гарри вернулся, почти на себе втащив по лестнице Джона. Тот еле стоял на ногах от усталости и беспробудного пьянства. Гарри сказал мне, что ничего не стал ему объяснять – просто растолкал и вылил ему на голову кувшин холодной воды. Но душа Джона по-прежнему оставалась бесчувственной от горя, которое он пытался утопить в болоте виски. Помогло профессиональное чутье. Оно, как яркий факел, осветило развалины его души, и – Господь свидетель! – в эту минуту я любила его особенно сильно. Да, как это ни странно, я действительно сильней всего любила его именно в те моменты жизни, когда воля, ум и самодисциплина заставили его вынырнуть из глубин горя, усталости и пьянства и стать прежним. Обведенные красными ободками глаза Джона внимательно всматривались в зеленовато-бледное лицо моей матери, а его дрожащие пальцы сосредоточенно нащупывали пульс у нее на руке и на шее.

– Убирайся вон, Гарри! – приказал он. От него прямо-таки разило смертельной усталостью и алкогольным перегаром, и все же в данную минуту никто не осмелился бы ему перечить. – Беатрис, мой саквояж у тебя в кабинете. Принеси.

Мы с Гарри выбежали из маминой спальни, как воры. Гарри бросился в гостиную, чтобы поправить ковер и все там прибрать, а я поспешила в западное крыло за медицинским саквояжем Джона. На ходу я машинально поправляла платье, но в голове у меня все еще стоял туман, и я не сразу, хотя и довольно быстро, сообразила, зачем пришла в кабинет. Впрочем, я потратила всего несколько лишних секунд и, схватив саквояж Джона, вернулась в мамину спальню. Она уже пришла в себя и теперь безостановочно шептала, обращаясь к безответным подушкам и балдахину: «Гарри, Гарри, Гарри». И я вдруг отчетливо поняла: у нее нет сомнений в том, что она успела увидеть. И теперь она то шепотом, то слабым, надтреснутым голосом звала своего сына обратно, надеясь, что он сумеет вернуться из этой адской пропасти, из этого темного бесконечного туннеля греха, сумеет вырваться из объятий родной сестры, сумеет расстаться со своей взрослой жизнью и снова стать тем безгрешным кудрявым ребенком, которого она когда-то называла «мой золотой мальчик».