Цмцерон - Пьер Грималь

Римское государство с каждым днем все стремительнее катилось к монархии, со всеми признаками, обычно присущими тирании. Для охраны Цезаря решили создать личную вооруженную гвардию из всадников и сенаторов. Всякий знал, что любой тиран в любом греческом городе начинал именно с создания личной охраны. Учтя это, Цезарь отказался от предложения, но вряд ли отказ его мог кого-нибудь обмануть. Опытные политики понимали: тирания возникает тогда, когда плебс, уставший от всеобщего развала, начинает искать себе хозяина; Цезарь всячески стремился снискать любовь народа, сомнений не было — тем или иным путем он добьется единоличной власти.

Между тем шла подготовка парфянского похода, замысел возник несколькими месяцами раньше, Цицерон тщетно пытался дать Цезарю какие-то советы. Сначала говорили, что цель похода — отомстить за гибель Красса, как, взявши Александрию, Цезарь отомстил за смерть Помпея. Постепенно, однако, цели похода становились все более грандиозными: покорив парфян, Цезарь рассчитывал двинуться в обход Понта Эвксинского (Черного моря) через Гирканию (земли к югу и к востоку от Каспия), перевалить через Кавказские горы, захватить Скифию (на юге Украины), затем Германию и, выйдя к Океану, завершить покорение всего известного в ту пору мира. То был грандиозный, подлинно царский план; из победоносного полководца Цезарь становился «космократом», повелителем Вселенной. Весьма вероятно, что план возник в голове Цезаря во время пребывания в Египте, под воздействием идеологии фараонов. В 45 и 44 годах царица Клеопатра находилась в Риме, она жила среди садов на правом берегу Тибра, на положении то ли возлюбленной, то ли пленницы диктатора, ее окружала подлинно царская роскошь. Постоянное общение с неведомым ранее в Риме образом власти в египетском вкусе должно было утверждать Цезаря в его честолюбивых замыслах, укрепляло их и неведение римских географов относительно подлинных размеров и очертаний стран Востока.

Чтобы осуществить задуманное, Цезарю приходилось, однако, считаться с некоторыми религиозными установлениями. В Сивиллиных книгах было сказано, что лишь царю дано покорить парфян. Такие слухи ходили в народе, говорит Плутарх; правда ли это, никто не знал, так как обращаться к книгам можно было лишь по специальному решению сената. Цезарь, проведя в Альбе Латинские игры, возвратился в Рим; кое-кто из толпы приветствовал его как царя; воцарилось мертвое молчание. Тогда Цезарь воскликнул, что зовут его Цезарь, а не Рекс («Рекс» по-латински «царь», но имя Рекс носила одна из ветвей рода Юлиев). Через некоторое время Цезарь заседал у ростр; пришла делегация сенаторов и сообщила о только что утвержденных новых почестях, ему возданных. Цезарь не встал им навстречу, что было проявлением гордыни и оскорблением высшего органа республики. Разгневанные сенаторы тотчас удалились. Цезарь понял, что совершил ошибку, и пытался объяснить свое поведение нездоровьем, но, поскольку он после этого отправился домой пешком, объяснение никого не убедило. Возможно, виноват в случившемся был Корнелий Бальб — он шепнул Цезарю, что тот должен помнить, кто он, и держать себя, как подобает самодержцу.

Вскоре затем, 15 февраля, произошел известней эпизод на празднике Луперкалий: Антоний, как член коллегии жрецов-луперков, пытался возложить диадему на голову Цезаря, который руководил обрядами, сидя на золотом троне. Цезарь отказался принять ленту, перевитую лавром, бывшую на Востоке символом царской власти. Антоний попытался возложить диадему еще раз. Цезарь снова отказался и, поднявшись с места, приказал отнести диадему в Капитолийский храм. Распоряжение было исполнено, по на следующий день — неизвестно, с ведома Цезаря или нет, — статуи его в городе оказались украшены все теми же злосчастными лентами! Два народных трибуна сорвали диадемы, провели розыск, отыскали тех, кто накануне приветствовал Цезаря как царя, и при бурном ликовании народа заключили их в тюрьму. Это пришлось Цезарю не по вкусу, он назвал трибунов «дураками» и отрешил от должности.

Сомнений в том, что Цезарь намеревается стать царем, больше не оставалось. Фактически власть его полностью совпадала с царской, но он хотел получить и само звание — оно придало бы власти и ее носителю божественный характер. Когда замысел Цезаря обозначился во всей своей непреложности, несколько молодых людей, ранее сражавшихся против Цезаря и впоследствии им прощенных, несмотря на то, что ныне были всецело обязаны ему своим почетным положением, взялись за оружие. Прирожденная ненависть к слову «царь» победила колебания, оказалась сильнее чувства благодарности. Они видели, как закипает вокруг народная ненависть к тирану. В день Мартовских ид, с утра, заговорщики собрались в одной из пристроек к театру, который Помпей некогда возвел на Марсовом поле — в так называемой Курии Помпея. Здесь на это утро назначено было заседание сената. Когда Цезарь в сопровождении свиты входил в здание, один из заговорщиков, по имени Требоний, задержал Антония в дверях. Цезарь прошел в зал, заговорщики окружили его, и он пал под их ударами. Умирая, он, обратившись к Бруту, произнес знаменитые слова: «И ты, Брут...» Может быть, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, тот вскрикнул: «Цицерон!» Цицерон действительно находился тут же. На это совершенно определенно указывает фраза в письме Аттику от конца апреля: «...я смог насытить свой взор зрелищем заслуженной гибели тирана». Он воочию видел то, что описал во второй книге «О предвидении» — распростертое на полу тело Цезаря, к которому не подошел никто из врагов, но и никто из друзей. Цицерон — только зритель, он, разумеется, не убивал, но не был ли соучастником? Хотя бы в душе.

Вспомним, как ждал он смерти тирана, как надеялся на нее, как писал вслед за Платоном, что душу тирана может излечить только смерть, и мы поймем, какую радость испытал он тем утром. Тем же днем он писал Луцию Минуцию Базилу, одному из заговорщиков: «Поздравляю тебя и радуюсь сам». Не забудем также, что Цицерон неоднократно напоминал Бруту о его предках-тираноубийцах. К тому же мы видели, как росла в нем ненависть к человеку, который уничтожил республику, который готовил безумный поход, столь противный политике Рима прежде — до авантюр Красса и Помпея. И все-таки одно дело вдохновляться чтением Платона или сиракузских историков, отстаивать установления старинной республики, благодаря которым такие люди, как он, могли играть активную роль в жизни государства, и совсем другое — одобрить убийство человека, неприязнь к которому основывалась лишь на соображениях общих и теоретических.

Позже Брут писал Цицерону, что, стремясь к царской власти, Цезарь поступал так, как поступал, ибо к тому подстрекало его малодушие всех в Риме и Цицерона в том числе. Древние авторы уверяют, будто заговорщики собирались ввести в заговор и Цицерона, но отказались от этой мысли, не будучи по-настоящему в нем уверены. Весьма вероятно, что они даже не делились с оратором своими планами. Но при всем том Цицерон бесспорно оставался в их глазах символом и воплощением того государственного устройства, которое они оплакивали, хотя по молодости своей по-настоящему его и не знали. Выкрикивая в курии имя Цицерона, Брут взывал не к соучастнику заговора, а к совести государства. Он, старый консулярий, и только он сможет воплотить в жизнь мечту, подвигнувшую заговорщиков на содеянное, сможет возродить государство таким, каким они мечтали его видеть, — государство, покоящееся на установлениях, достойных римлянина — и философа.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});