Белый камень Эрдени - Аркадий Стругацкий

Пыль. Пыль. Пыль, пыль, пыль…

Мои спасители раскричались, малюя на полосе пыльные узоры.

— …Магнитные подошвы и необъезженная психика! — потрясает кулаками Веник.

— Ерунда! Главное — потенциал в отстойнике! — горячится обычно хладнокровный Бась. — И резонанс альфа-ритмов мозга, запертого сенсобарьером в эмоциональной клетке… Ну, эти — при деле. Им теперь на год хватит разбираться. Глядишь, до чего и докопаются. Салют!

На середине пути к гравиподъемнику, загораживая свет горсткой, я вызвал Симу на видеоэкран скафандра:

— Так я уже… я уже еду… Не передумали?

— У котенка глаза только-только прорезались, голубые-голубые, один пока больше, другой меньше. Зачем вы себе не верите? — не очень последовательно выпалила она. — Я жду.

Помедлила капельку. Я замер.

— И вот еще что, Тарас… ска… Я правильно поняла: «Сезам» иначе — это «Сим-сим», правда?

Да, Сима, да. Сто раз да!

В шлюзе, сняв скафандр, я первым делом отключил сенсобарьер.

Честное слово, здорово, что такие девушки не бывают свободными!

Сергей Снегов

Чудотворец из Вшивого тупика

(Рассказ)

Уже за сто метров сержант Беренс увидел, что новобранец Эриксен — дурак.

Он, во-первых, слишком часто и слишком по-доброму улыбался, И у него были очень ясные — не то серовато-голубые, не то голубовато-серые — глаза, к тому же такие круглые и с такими фарфорово-яркими белками, что казались блюдцами, а не глазами. А в-третьих, что было всего важнее, Индикатор Подспудности записал на ленте невероятную характеристику Эриксена: этот верзила говорил лишь то, что думал, и даже в глухих тайниках его души пронзительный луч индикатора не обнаружил ни черного налета злобы, ни скользкой плесени лживости, ни мутных осадков недоброжелательства, ни электрических потенциалов Изортавырывательства, ни молекулярных цепочек Заглазаочернительства, притаившихся в маскировочном тумане Влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чинам и гравитационной тяге к теплому месту и говорить не приходилось. Эриксен был элементарен, как новорожденный, и бесхитростен, как телевизионная башня. Таких людей давно уже не водилось на Марсе.

— Вы, малютка! — сказал толстый сержант Беренс, снизу вверх, но свысока оглядывая двухметрового Эриксена. Сержант Беренс — рост сто шестьдесят два, вес девяносто четыре, карьеризм семьдесят восемь процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная, ум не выше ноль сорока семи, тупость в пределах среднего экстремума, общая оценка — исполнительный до дубинности оптимист — держался с подчиненными высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своем месте.

— Не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?

Эриксен почтительно отозвался:

— С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.

Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.

— Но где-то вы жили до того, как вас призвали в армию?

— Я жил в городе номер пятнадцать, восемнадцатый район, сорок пятая улица, второй тупик.

— С ума слезть, — проговорил сержант. — На всех линиях, где у нормальных людей раковые опухоли нездоровых влечений, у этого недотепы сплошные нули и бледные черточки. По-моему, он ненадежен. Что вы сказали, Эриксен? Город номер пятнадцать? Знаю. Сороковой градус широты, сто двадцать восьмой меридиан, островок на пересечении пустого восемнадцатого канала с двадцать четвертой высохшей рекой. Двести двенадцать тысяч жителей, половина стандартные глупцы, около сорока процентов глупцов нестандартных — остальные не имеют социального значения.

— Так точно, сержант.

— Мы одиннадцать раз уничтожали этот город, — мечтательно сообщил сержант. — В последней атаке полковнику Флиту удалось разложить на молекулы всех людей и животных. Лишь в одном из подвалов, от флуктуационного непопадания, чудом, так сказал генерал Бреде, уцелел младенец, мы с полчаса слышали его плач. Флит ударил по нему из сверхквантовой пушки — Суперядерная-3, мегатонный усилитель взгляда. Боже мои, как сверкали глаза полковника, когда он погружал взгляд в творило орудия. Проклятый младенец обошелся нам в два миллиона восемнадцать тысяч двести двенадцать золотых марсов… Вообразить только — два миллиона!.. — Беренс посмотрел на Эриксена и добавил: — Это были кибернетические маневры. Атаки разыгрывались на стереоэкране.

— Так точно, — сказал Эриксен.

— Постойте! — воскликнул сержант, пораженный. — Вы сказали — второй тупик? Я сотни раз наблюдал его в стерео, четыре раза сам уничтожал… Вы знаете, как он называется по-другому?

Эриксен опустил голову.

— Уверяю вас, сержант, все правила марсианской гигиены…

— Он называется Вшивым, вот как он называется, — строго сказал сержант. — И не смейте мне врать! Место вашего обитания названо по людям, а не по насекомым. Там у вас наблюдались чудовищные выпадения из стандартности, разве не так? Это было гнездовье последних эмигрантов с Земли, самый скверный закоулок на Марсе!

Эриксен молчал, подавленный неотразимостью обвинения. Беренс поднялся. Он был протяженней в ширину, чем в высоту. И так как шагал он быстро, то казалось, что он не бежит, а катится. Он бросил Эриксену:

— Следуйте за мной. Первые занятия просты: нейроно-волновая промывка психики на ракетных полигонах.

По равнинам Марса грохотал ветер. Утром он налетал с востока, в полдень дул с севера, ночью рвался с юга.

В первые годы колонизации Марса направления воздушных потоков были упорядоченной, но пятьдесят лет назад Властитель номер Тринадцать, сразу же по вступлении на Пульт-Престол, повелел ветрам дуть лишь на юг, заваливая пылью города Нижней Демократии Истинного Капитализма. Коварная Нижняя Демократия мобилизовала для отпора электрическую мощность почти в пятьдесят альбертов, то есть пятьдесят миллиардов киловатт, по терминологии того времени. Результатом разгоревшейся пылевой войны было то, что прежняя упорядоченность ураганов пропала, ярость их увеличилась, а пыли стало больше. Нынешний Властитель-19, четвертый год со славой диспетчеризнровавший северную половину планеты, надумал добиться перелома в затянувшейся борьбе и призвал под aнтенны своих полков около трети населения государства. Была успешно проведена широкая облачная диверсия. Назревала большая война — уже не пылью, а водой и кровью.

Первое занятие пoказалось Эриксену невыносимо тяжелым. «Болван, отдавайтесь полностью и безраздельно! — гремел в его мозгу голос сержанта Беренса. — Аккуратней и повеселей!» Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни туловища, все члены слились с органами машины в одно грохочущее, ползущее, бегущее, крадущееся целое: живой автомат, в котором сам Эриксен был не больше, чем его малой частью, маневрировал в пылевом полусумраке рядом с сотней таких же одушевленных боевых машин. «Яростней взгляд, пентюх! — надрывался Беренс в мозгу. — Сосредоточивайте взгляд, чтобы вас не опрокидывали, тупица!» Эриксен сосредоточивал взгляд и придавал взгляду ярость, но Эриксена легко опрокидывал презрительным оком каждый мчавшийся навстречу солдат. Глаза их вспыхивали неотразимо и, попадая в фокус удара, Эриксен мгновенно терял самообладание. За первый час занятий он раз десять валился в пыль, задирая двигатели вверх, и только исступленная ругань сержанта заставляла его с усилием переворачиваться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});