След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров

силах смотреть на беды людей, видеть, что зло множится, что его каждый день больше и больше; а так, конечно же, в Божьем мире быть не должно; и потом, разве Он не помнит, с чего и когда началось зло в мире? Началось, когда человек был ребенком, и трудно даже сказать, отвечал ли он за свои поступки, мог ли отвечать за них, да и зло, сделанное им, разве сравнимо с тем, что было дальше?

И вот Сын Божий, полный любви, полный желания простить, жажды, чтобы зла больше не было, и еще – жажды равенства: почему у одних есть всё, и праведность тоже, а у других – ничего, ведь они от одного корня, от Адама; Он тем, у кого ничего нет, у кого меньше всего, – нищим, больным, увечным, мертвым – дает чудо прощения и избавления. Но тогда, говорил Ильин, то, для чего создан Богом человек, человек, которому дано творить добро и зло и который когда-нибудь, по вере Бога, откажется от зла, свободно изберет добро и, значит, установит истинность, доброту Господня мира, окажется невыполненным и всё, что было после рождения человека, всё зло – ненужным, простым порождением зла. И сделанное на земле праведниками – тоже ненужным, и нет у Бога никого, и, главное, добро не лучше зла, люди его не выбрали. Не захотели или не успели. И Христос останавливается.

Ильин говорил: иудейская вера – это вера не учеников, а детей, христианство же – вера учеников. У Христа не было детей, и Он никогда о них не думал. Сам Он был Сыном Божьим, но представить себе, что, вознесясь на небо и сев одесную Бога Отца, Он мог оставить вместо Себя на земле Своего Сына, невозможно, это была бы уже совсем другая вера; дети Христа – его ученики, ученики его учеников и так далее. То был, конечно, иной, неприродный и потому странно быстрый путь распространения веры. Случалось, что за один-единственный день в христианство обращалось население целого города или, как с Русью, целый народ. Ученики Христа очень и очень спешили, они верили, что Его Второе пришествие и Страшный суд – скоро, очень скоро, может быть, через пятнадцать, может, через двадцать лет или время, которое у них осталось, еще короче. Они пытались спасти как можно больше людей, больше и больше, могли думать только об этом.

Церковь Христова была огромным Ковчегом, который единственный мог спасти, сохранить всякого, кто оказался под его благословенным кровом. Христианство шло по земле, как лесной пожар, Слово Божие достигало самых отдаленных окраин, опережая подчас и апостолов. Всё это задало мировой истории почти трагический темп. Конечно, он был оправдан близкой и так быстро близящейся гибелью, конечно же, был допустим и даже понятен: стоило ли жалеть хоть что-нибудь из прошлого мира, если он всё равно был обречен?

Ученики сделали христианство верой кануна конца, очень краткой, почти переходной верой. История в ней оказалась построена на чуде, во всём было много разочарования в пути, которым прежде шел человек, и очень много надежды на Бога – что Он поможет и спасет. И еще была вера, что если человек в один день может перестать быть язычником, обратиться, познать Единого Бога, – значит, человеческая душа вообще мягка, податлива и ее не трудно исправить, а еще легче, чем душу, переделать мир, отряхнуть прах прошлого со своих ступней и, начав всё заново, построить на земле Рай».

«Неужели, – сказал я Ифраимову, – мир настолько непрочен, что из-за какого-то снегопада может погибнуть, будет засыпан и потонет в снегах?»

«Да, – подтвердил он, – непрочен. Человеку было дано больше свободы, чем он смог вынести, он запутался, и концов не найдешь».

«Значит, на этот раз не уцелеет никто, погибнут все?» – сказал я.

«Нет, – возразил Ифраимов, – как и во время первого потопа, будет Ковчег, и несколько человек спасутся, после потопа жизнь их продлится».

«Где же он?» – спросил я.

«Это наше отделение», – ответил Ифраимов.

«И Господь, – снова спросил я, – ничего не сохранит, не пожалеет ни о ком, кроме этого отделения старческого склероза? Неужто Он верит, что только те, кто здесь, достойны спасения?»

«Да, – сказал Ифраимов, – только те, кто здесь, и то не все. Ковчег перегружен; если боˊльшая часть больных добровольно его не покинет, он потонет».

«Значит, и на Ковчеге будет дележ на чистых и нечистых, нечистые погибнут, а чистые, которые спасутся ценой их жизни, всё равно в глазах Господа будут праведными?»

«Те, кто уйдет, – повторил Ифраимов, – уйдут добровольно, во всяком случае, это будет так выглядеть. Их даже трудно будет удержать. На Ковчеге они – случайные люди, они не сами пришли, их доставили сюда насильно, для них здесь тюрьма, и они мечтают об одном – выбраться на волю».

«И они будут знать, на что идут, будут знать, что мир гибнет и они тоже погибнут, если оставят Ковчег?»

«Трудно сказать… Возможно, и нет. Наверное, правильнее сказать, что они будут обмануты, но насилия не будет, не будет совсем. И не надо больше допытываться: тут никто не виновен, в этом случае всё решает Бог, а не человек. Год, когда был потоп, Господом вообще изъят из человеческой истории, в счете лет его нет. Человек был тогда ни в чем не волен, это время Божественной, а не человеческой истории».

«И всё же, – сказал я, – я слышал, что есть такой талмудический комментарий: два человека, один ученый, знаток Торы, по-еврейски “талмид хахам”, второй – не знающий Священного писания, “человек земли” (ам-гаарец), умирают в пустыне от жажды. Воды, чтобы дойти до колодца и спастись, хватит лишь одному. И вот Талмуд говорит, что вся вода должна быть отдана “талмид хахаму”, потому что иначе вместе с ним может погибнуть и знание Торы. Но, отмечается в комментарии, “талмид хахам” не может взять у “ам-гаареца” воду, потому что тогда он примет в плату за ученость целую человеческую жизнь, а ведь праведность – единственное, для чего нужно знание Торы; взяв же чужую жизнь, человек не может остаться праведным перед Господом. Путь ученого человека и путь человека земли должен быть одинаков, пускай они вместе умрут в пустыне, говорит Талмуд, зная, что оба дети Божьи, что оба созданы по образу Его и подобию, оба Им любимы, или пускай Господь обоим им пошлет чудо и спасет их, как спас Иосифа. После Исаака никто не может принять в жертву жизнь человека».

«Да, – повторил Ифраимов, – но здесь другое, здесь никто не волен».

«Кто же Ной?»

«Николай Федорович Федоров».

«Федоров? – удивился я. – Но ведь вы сами говорили, что он чуть ли не восстал против Бога, начал заново