Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Какой мрачный штрих в картине великого царствования!

Вот к чему приводит отторжение собственности, рожденной трудом, независимо от того, ложится ли оно своей тяжестью на народ или на писателя.

Господа, вернемся к принципу: уважение собственности. Установим литературную собственность, но одновременно учредим и общественное достояние. Пойдем дальше. Расширим его пределы. Пусть закон предоставит книгоиздателям право публиковать все книги после смерти писателя с единственным условием — уплачивать прямым наследникам очень скромную сумму, которая не должна превышать ни в коем случае пяти или десяти процентов от чистой прибыли. Эта в высшей степени простая система, которая примиряет неоспоримое право собственности писателя с не менее неоспоримым правом общественного достояния, была предложена в Комиссии 1836 года тем, кто сейчас выступает перед вами; это предложение, вместе со всеми дополнениями, можно отыскать в протоколах Комиссии, опубликованных тогда же министерством внутренних дел. Не следует упускать из виду, что мы имеем дело с двойным правом собственности. Книга как таковая принадлежит автору, но как создание мысли она принадлежит — и это не преувеличение — всему человечеству. Все умы имеют на нее право. Если бы одно из этих прав, право писателя или право человеческого разума, пришлось бы принести в жертву, это было бы, конечно, право писателя, ибо интересы общества — наша главная забота, и все, утверждаю я, должны стоять выше, чем мы. (Многочисленные знаки одобрения.)

Но, как я только что сказал, в этой жертве нет необходимости.

Свет! Всегда свет! Повсюду свет! В нем нуждаются все! Он содержится в книге. Раскройте же книгу шире. Дайте ей возможность сиять, предоставьте ей действовать. Кто бы вы ни были, если вы хотите просвещать, вдыхать жизнь, наставлять, смягчать, умиротворять — распространяйте книги повсюду; учите, показывайте, доказывайте; умножайте число школ: школы — светоносные точки цивилизации.

Вы проявляете заботу о своих городах, вы хотите жить в безопасности в своих домах, вы боитесь оставлять улицы в темноте; подумайте же о еще большей опасности — оставлять в темноте человеческий разум. Умы подобны большим дорогам: и здесь встречаются прохожие, и здесь появляются благонамеренные и злонамеренные путники, и здесь попадаются зловещие бродяги; дурная мысль подобна ночному вору, в душе тоже есть злоумышленники; пусть же повсюду будет свет; не оставляйте в человеческом сознании темных уголков, где может гнездиться суеверие, где может скрываться заблуждение, где может таиться ложь. Невежество — это сумерки, там рыщет зло. Думайте об освещении улиц, пожалуйста; но думайте также, думайте прежде всего о просвещении умов. (Продолжительные аплодисменты.)

Для этого необходим, конечно, огромный расход света. Этим благородным делом Франция занимается уже три столетия. Господа, разрешите мне, сыну своей родины, высказать мысль, которая, впрочем, звучит и в ваших сердцах: ничто не может затмить Францию. Франция предана общественному благу. Франция восходит на горизонте всех народов, и они восклицают: «Смотрите, уже утро, вот и Франция!» (Возгласы: «Да! Да! Браво! Браво!»)

Кажется удивительным, что по адресу Франции могут раздаваться осуждающие голоса; и все же они раздаются: у Франции есть враги. Это одновременно и враги цивилизации, враги книги, враги свободной мысли, враги раскрепощения и освобождения, враги разума — все те, кто в догме видит вечного наставника, а в роде человеческом вечного ученика. Но они напрасно хлопочут: прошлое принадлежит прошлому, народы не возвращаются к своей блевотине, всякому ослеплению приходит конец, невежество и заблуждение имеют предел. Делайте свое дело, люди прошлого, мы не боимся вас! Торопитесь, действуйте, мы с любопытством взираем на вас! Пробуйте свои силы, поносите Восемьдесят девятый год, низвергайте Париж, предавайте анафеме свободу совести, свободу печати, свободу трибуны, вопите: «Анафема гражданскому закону, анафема революции, анафема веротерпимости, анафема науке, анафема прогрессу!» Не покладайте рук! Мечтайте, пока вы еще существуете, о «Силлабусе», способном задушить Францию, о гасильнике, способном потушить солнце! (Единодушное одобрение. Тройной взрыв аплодисментов.)

Мне не хочется заканчивать горькими словами. Возвысимся до неколебимого спокойствия мысли и сохраним его. Мы начали утверждение мира и согласия; продолжим же это высокое и несущее успокоение начинание.

Я уже говорил об этом в другом месте и вновь повторяю: вся мудрость человеческая заключена в двух словах — Примирение и Умиротворение; примирение идей и умиротворение людей.

Господа, мы находимся среди философов; воспользуемся же случаем и не стесняясь будем говорить правду. (Смех, знаки одобрения.) Вот одна грозная истина: род человеческий болен, болен ненавистью. Ненависть — мать войны; мать — отвратительна, дочь — ужасна; ответим же им ударом на удар. Ненависть — ненависти! Война — войне! (Сильное волнение в зале.)

Знаете ли вы, что означают ныне слова Христа: «Возлюбите друг друга»? Это — всеобщее разоружение. Это — исцеление рода человеческого. Истинное искупление заключено в этом. Любите друг друга. Легче обезоружить врага, протягивая ему руку, чем показывая ему кулак. Этот совет Иисуса — повеление господне. Он хорош. Мы приемлем его. Что касается нас, мы идем вместе с Христом! Писатель — рядом с апостолом; тот, кто мыслит, рядом с тем, кто любит. (Возгласы: «Браво!») Бросим же клич цивилизации! Нет! Нет! Нет! Нам не нужны ни варвары, которые ведут войны, ни дикари, которые убивают! Мы не хотим ни войны народа против народа, ни войны человека против человека. Всякая бойня не только жестокость, но и безумие. Меч — безрассуден, кинжал — нелеп. Мы — сторонники разума, и наш долг — препятствовать сражению между живыми существами; наше предназначение — всегда становиться между двух армий. Право на жизнь неприкосновенно. Мы не обращаем внимания на короны, если даже они есть, мы всегда видим лишь головы. Прощать — значит утверждать мир. Когда наступает роковой час, мы просим у королей пощады для народов, мы просим у республик пощады для императоров. (Аплодисменты.)

Это поистине славный день для изгнанника — день, когда он выступает заступником государя перед народом и когда он стремится использовать в интересах императора свое великое право на милость, право, даруемое изгнанием.

Да, примирять и умиротворять. Таково наше предназначение, предназначение философов. О мои собратья по науке, поэзии и искусству, утвердим всемогущество мысли — необходимое условие цивилизации! Пусть с каждым шагом, который род людской делает по пути к миру, ощутимо растет в наших сердцах глубокая радость торжества истины. Преисполнимся чувством гордого удовлетворения от сознания полезности нашей работы. Есть только одна истина, и она не допускает отклонений; у нее лишь один синоним — справедливость. Не существует двух источников света, есть лишь один — разум. Не существует двух возможностей быть честным, рассудительным и правдивым. Луч, заключенный в «Илиаде», тождествен свету, заключенному в «Философском словаре». Этот немеркнущий луч проходит сквозь века — прямолинейный, как летящая стрела, и сияющий, как заря. Этот луч победит мрак, другими словами — вражду и ненависть. В этом и состоит великое чудо литературы. Нет чуда более прекрасного! Сила, ошеломленная и пришедшая в замешательство перед правом, война, остановленная разумом, — о Вольтер, это — насилие, укрощенное мудростью, о Гомер, это — Ахилл, схваченный за волосы Минервой! (Продолжительные аплодисменты.)

А теперь, перед тем как закончить, разрешите мне высказать пожелание, обращенное не к какой-либо одной партии, а ко всем сердцам.

Господа, некогда существовал римлянин, который прославился своей навязчивой идеей, он постоянно повторял: «Уничтожим Карфаген!» Так вот, мною тоже целиком владеет одна мысль, вот она: «Уничтожим ненависть!» Если у литературы существует истинное предназначение, то именно это. Humaniores litterae.[57] Господа, лучшее средство уничтожить ненависть — прощение. Пусть же этот великий год закончится решительным умиротворением, пусть он закончится в обстановке мудрости и сердечности, а затем, потушив внешние войны, пусть потушит он и гражданскую войну. Это самое сокровенное наше желание. В этот час Франция являет миру свое гостеприимство, пусть же явит она и свое милосердие. Милосердие! Возложим на чело Франции этот венец! Всякое празднество неотделимо от братства; если на празднике кого-либо не прощают — это уже не праздник. (Общее волнение, повторяющиеся возгласы: «Браво!») Без амнистии невозможна общенародная радость. Увенчаем же ею это великолепное торжество — Всемирную выставку! Примирение! Примирение! Эта встреча совместных усилий рода человеческого, этот смотр чудесных изделий промышленности и труда, сравнение, сопоставление и перекличка лучших образцов — бесспорно, величественное зрелище. Но есть зрелище более величественное — это изгнанник, появляющийся на горизонте, и родина, раскрывающая ему свои объятья! (Долгие приветственные возгласы; французские и иностранные делегаты конгресса окружают на эстраде оратора, пожимают ему руки и поздравляют его под несмолкаемые аплодисменты всего зала.)