Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Милостивый государь!

Вы поступаете неблагоразумно.

Вы напоминаете тем, кто мог об этом позабыть, что я был воспитан духовным лицом и что священники, а не я повинны в том, что моя жизнь началась с предрассудков и заблуждений. Подобное воспитание столь губительно, что «и сорок лет спустя», как вы сами утверждаете, я все еще испытывал его влияние. Все это было сказано. Я на этом не настаиваю. Я презираю бесполезные занятия.

Вы оскорбляете Вольтера и вы оказываете мне честь, понося меня. Это — ваше дело. О том, что мы за люди — вы и я — будет судить будущее. Вы утверждаете, что я стар, и даете мне понять, что вы молоды. Я верю в это.

Нравственное чувство развито в вас еще слабо: вы считаете «позором» то, что я считаю для себя честью.

Вы беретесь, милостивый государь, поучать меня. По какому праву? Кто вы такой? Обратимся к существу дела. Оно сводится к следующему: как понимаете совесть вы и как ее понимаю я?.

Сравним.

Достаточно будет одного сопоставления.

Милостивый государь, Франция только что вышла из тяжелого испытания. Она была свободна; один человек вероломно, ночью завладел ею, поверг на землю и связал по рукам и ногам. Если бы было возможно убить народ, этот человек убил бы Францию. Он довел ее почти до гибели, чтобы суметь властвовать над нею. Он начал свое царствование, если это можно назвать царствованием, с вероломства, западни и резни. Он продолжал его с помощью угнетения, тирании, деспотизма, беспримерного издевательства над религией и правосудием. Он был чудовищен и ничтожен. Ему пели «Те Deum», «Magnificat», «Salvum fac», «Gloria tibi» [55] и т. д. Кто пел эти гимны? Спросите себя. Закон отдал в его руки народ, церковь отдала в его руки бога. Во время правления этого человека рухнули право, честь, родина; он попирал ногами присягу, справедливость, честность, верность знамени, человеческое достоинство, гражданские свободы; благоденствие этого человека оскорбляло человеческую совесть. Это продолжалось девятнадцать лет. Все эти годы вы находились во дворце, а я в изгнании.

Мне жаль вас, сударь.

Виктор Гюго.

РЕЧИ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕ

I. Речь при открытии конгресса

Заседание 17 июня 1878 года

Господа!

Величие достопамятного года, который мы переживаем, состоит в том, что он, не обращая внимания на крики и вопли, властно заставил враждебные прогрессу силы, потрясенные этим вмешательством, прервать свою возню и предоставил слово цивилизации. О нем можно сказать: это год, которому все повинуется. То, что он хотел свершить, он свершает. Вместо старого порядка дня — войны — он выдвигает новый порядок дня — прогресс. Он преодолевает всякое сопротивление. Еще звучат угрозы, но согласие, подобно улыбке, воцаряется между народами. Деяния 1878 года будут нерушимы и совершенны. Ничего временного. Во всем, что делается, ощущаешь нечто законченное. Этот славный год провозглашает парижской выставкой единение промышленности; столетней годовщиной со дня смерти Вольтера — единение философских школ; собравшимся здесь конгрессом — единение литератур (аплодисменты); этот год провозглашает широкий союз труда во всех его видах, возводит величественное здание человеческого братства, основу которого составляют крестьяне и рабочие, а вершину — умы. (Возгласы: «Браво!»)

Промышленность стремится к пользе, философия — к истине, литература — к красоте. Польза, истина, красота — вот тройная цель всех человеческих усилий; торжество этих возвышенных устремлений и есть, господа, цивилизация среди народов и мир среди людей.

Чтобы утвердить это торжество, вы и съехались сюда со всех концов цивилизованного мира. Все вы — выдающиеся умы, любимые и почитаемые народами, прославленные таланты, благородные голоса, к которым прислушиваются, люди, посвятившие себя труду на пользу прогресса. Вы боретесь за умиротворение. Вы приходите сюда в сиянии славы. Вы — посланцы человеческого разума в нашем великом Париже. Добро пожаловать! Писатели, ораторы, поэты, философы, мыслители, борцы, Франция вас приветствует! (Продолжительные аплодисменты.)

Вы и мы, все мы — сограждане всемирного города. Будем же рука об руку утверждать наше единение и наш союз. Вступим все вместе в великое светлое отечество, где царит абсолютная справедливость и где идеалом является истина.

Не ради личных и узких интересов собрались вы сюда, а ради всеобщей пользы. Что такое литература? Это шествие человеческого разума. Что такое цивилизация? Это постоянные открытия, которые совершает на каждом шагу шествующий вперед человеческий разум; отсюда и самое слово — Прогресс. Можно сказать, что литература и цивилизация тождественны.

О народах судят по их литературе. Двухмиллионная армия исчезает, «Илиада» остается; у Ксеркса была армия, но ему не хватало эпопеи, и Ксеркс исчез бесследно. Греция мала по территории, но велика благодаря Эсхилу. (Движение в зале.) Рим — всего лишь город; но благодаря Тациту, Лукрецию, Вергилию, Горацию и Ювеналу этот город заполняет собою весь мир. Когда вы вспоминаете Испанию, перед вами возникает Сервантес; когда вы говорите об Италии, перед вами встает Данте; когда вы называете Англию, появляется Шекспир. В определенные периоды вся Франция выражается в одном гениальном имени, и блеск Парижа сливается с сиянием Вольтера. (Многократные возгласы: «Браво!»)

Господа, у вас высокое предназначение. Вы — своего рода учредительное собрание литературы. Вам дано право если не принимать законы, то во всяком случае их предлагать. Провозглашайте справедливые истины, высказывайте верные мысли, и если, что вряд ли возможно, вы не будете услышаны, — ну что ж, тем хуже для законодательства.

Вам предстоит учредить институт литературной собственности. Она вытекает из права, вы хотите внести ее в свод законов. Ибо — я утверждаю это — ваши решения и советы будут приняты во внимание.

Вы дадите понять законодателям, которым хотелось бы низвести литературу до масштабов местного явления, что она — явление всемирное. Литература — это руководство человеческого разума человеческим родом. (Возгласы: «Браво!»)

Литературная собственность полезна для всех. Все старые монархические законы отрицали и отрицают до сих пор литературную собственность. С какой целью? С целью порабощения. Писатель-собственник — это писатель свободный. Лишить его собственности — значит лишить его независимости. На это по крайней мере надеются. Отсюда — своеобразный софизм, который мог бы показаться ребяческим, если бы он не был коварным: мысль принадлежит всем, она не может быть чьей-либо собственностью, следовательно, литературной собственности не существует. Здесь прежде всего странное смешение способности к мышлению, которая свойственна всем, с мыслью, которая индивидуальна; мысль — это я; затем — смешение мысли, понятия отвлеченного, с книгой, вещью вполне материальной. Мысль писателя, пока она еще только мысль, неосязаема, она ускользает от всякого прикосновения; она летит от души к душе; ей присущи такой дар и сила — virum volitare per ora; [56] но книга отличается от мысли: она настолько осязаема, что ее иногда хватают и изымают. (Смех.) Книга, созданная в типографии, принадлежит промышленности и порождает широкие коммерческие операции в различных формах; она продается и покупается; она является собственностью, ценностью созданной, а не благоприобретенной, богатством, которое писатель присоединяет к национальному богатству. И, конечно, со всех точек зрения, она является наиболее неоспоримым видом собственности. И вот на эту-то неприкосновенную собственность посягают деспотические правительства; они конфискуют книгу, надеясь таким образом отнять у писателя свободу. Отсюда система королевских пенсий: забрать все и вернуть немногое; ограбить и подчинить себе писателя. Сначала его обкрадывают, затем покупают. Впрочем, это бесполезная попытка. Писатель не поддается. Его превращают в нищего, но он остается свободным. (Аплодисменты.) Кто сумел бы купить эти возвышенные умы — Рабле, Мольера, Паскаля? Но все же такие попытки делаются, и их результаты пагубны. Трудно даже представить себе, как беспощадно высасывает монархия жизненные силы народа; историографы наделяют королей титулами отцов народа и отцов литературы; все подавляется зловещей монархической системой: с одной стороны, об этом свидетельствует льстивый Данжо; с другой стороны, это подтверждает суровый Вобан; обратимся, например, к той эпохе, которую именуют «великим веком»: правление королей, отцов народа и литературы, привело тогда к двум мрачным явлениям — народ остался без хлеба, Корнель без башмаков. (Продолжительные аплодисменты.)