Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Гоша, его надо убить… Прошу тебя… Я на себя возьму… Вы ни при чем… Сколько он еще напортит живой… Это стукач… Он всех обманывает… Он и тех обманывает…Клава волокла Висовина к двери, а я повторял все ее движения. Подбежала Рита Михайловна. (Маша, как выяснилось, была заперта в ванной комнате, и Рита Михайловна, таким образом, освободилась.) Дверные замки были отперты, и мы втроем выбросили Висовина на площадку. На площадке было много народу, привлеченного шумом, по виду все люди зажиточные, соседи из богатых квартир. В ушах моих повторялся монотонный гулкий звук: уау-уау-уау… Я видел, что Висовин в разорванной мною рубашке побежал вниз, увернувшись от чьих-то рук, которые хотели его задержать, впрочем, проделав это довольно вяло. Вот он скрылся за лестничным поворотом, и все. Я почему-то подумал, что вижу его в последний раз. (Я ошибся. Он появился опять в моей жизни, но уж гораздо позднее.) Впрочем, на подобные лирические отступления времени у меня не было. Надо было осознать новую ситуацию, внезапно сложившуюся, и мое место в ней. Когда я вернулся в кабинет, Щусев, очень слабый, поникший, с исцарапанной в кровь ногтями Висовина шеей, сидел на диване, куда, очевидно, помог ему забраться журналист. Сам журналист, тоже мятый и подавленный, сидел «у себя», то есть за огромным красного дерева «творческим» столом, и молчал. Вскоре в комнату вошла Рита Михайловна и Маша, которая наконец выпущена была из ванной.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Случившееся настолько напоминало ночной кошмар, что мы все имели лица более удивленные, чем испуганные, причем каждый удивлялся другому и, кажется, даже оглядывал с недоверием, не понимая, все ли это доподлинно произошло в действительности. Себя я со стороны не видел, но у всех этих людей, мне кажется, на мгновение взгляд был одинаковый, свойственный оглушенным и ищущий в окружении каких-либо привычных ориентиров, чтобы сознание, уцепившись за них, вновь ожило. И ориентир этот явился в лице незаменимой в таких интеллектуально усталых семьях, примитивной Клавы, которая, войдя в кабинет, начала деловито подбирать осколки вазы дорогого фарфора.

— Надо бы в милицию, — сказала сердито Клава, прихрамывая, ибо в борьбе Висовин ушиб ей бедро и ногу, — дрянь хрущевская… Евреи недорезанные… Жаль, что вас Сталин не дорезал…

— Ну что ты такое говоришь, Клава? — слабым голосом сказала Рита Михайловна. — Какие они евреи?… Да и при чем тут евреи?…

— А все эти реабилитированные евреи, — сказала Клава.

— Ее надо было давно рассчитать, — вспыхнула Маша, отчего бледные щеки ее порозовели, и вообще она, кажется, приходила в себя, — эту сталинскую стерву…

Да, сталинская, — независимо сказала Клава, — я сталинская…

Хватит, Клава, строго оборвала Рита Михайловна, и ты помолчи, — обернулась она к дочери, — ты что натворила?… Я теперь только начинаю понимать, что ты натворила… Чтоб этого Висовина и духу не было…

Правильно он сделал, — сказала со злобой Маша, и злоба эта вовсе ее укрепила, так что она даже встала, — я, конечно, не ждала, чтоб он за горло… Но правильно… Это стукач… Хватит с меня семейных работников КГБ, — и она кивнула на Щусева, который продолжал сидеть с истерзанной шеей, склонив голову к плечу, то ли измученный настолько, что не реагировал, то ли (он, кстати, тоже несколько порозовел), то ли соображая, как действовать далее. (Я тоже был чтим озабочен, потому и молчал.)

— Маша, — крикнул дочери журналист, — подумай, о чем ты говоришь… В наших унавоженных протестом недрах зреют такие силы, что выявление их есть благо, а не позор.

— Вот как ты заговорил, — вспыхнула Маша. — Я тебя защищала, а видно, Коля прав… Ты, русский интеллигент, смеешь восхвалять донос…

— Я говорю не о доносе, а о предотвращении готовящихся преступлений… Всякое государство имеет органы безопасности…

— Тише, — прервала Рита Михайловна, — кажется, Коля проснулся…— (Я не знал еще тогда, то ли ей действительно почудилось, то ли она сказала специально, чтоб прервать разговор, принявший весьма опасный характер.). — У Коли, — продолжала она, убедившись, что Коля не проснулся, — у Коли сегодня первый день лечения сном… Какое счастье, что этот скандал он попросту проспал… И вот что, Клава, — обернулась Рита Михайловна к домработнице, — никаких разговоров, никакой милиции. Мы вызовем такси, и они сейчас уедут. Соседям скажи — был скандал… Дети нахулиганили… Без подробностей, которые, я надеюсь, никому невыгодны, — она глянула на Щусева, который все еще сидел устало, с запекшейся на губах кровью…

Журналист также обратил, казалось, лишь сейчас внимание на кровь.

— У вас частые кровотечения? — спросил он Щусева.

— У меня отбиты легкие, — ответил тот слабо, — но я еще поживу. — И тут голос его окреп. — Этот любовник вашей дочери, — он с ненавистью обернулся к Маше, — ваш любовник меня не переживет… Считайте, что он уже подох в психиатричке… Пойдем, Гоша, — и употребив усилие, Щусев встал, опершись мне о плечо.

Я понял, что, обратив внимание на кровь (собственно, кровь проступила с самого начала, как только Висовин начал душить Щусева, но события так завертелись, что журналист, а вместе с ним и остальные, лишь придя в себя, по-настоящему поняли, что Щусев больной и страдающий человек), так вот, обратив внимание на это, журналист, человек в основе своей все-таки мягкий и добрый, смягчил свое противоборство со Щусевым. Однако, как я понял, Щусеву это было невыгодно, ибо весь свой расчет он строил на пределе и все его действия носили острый завершающий порядок. Вот в этом мне с ним было не по пути, ибо я лишь начинал. Фраза, брошенная Маше и журналисту, насчет того, что Маша любовница Висовина, была умышленно оскорбительная. Но, опершись после этой фразы мне на плечо, Щусев как бы и меня приобщал к своей открыто объявленной семье журналиста войне. Нет, у меня был иной расчет, и я, решившись, освободил свое плечо от руки Щусева. Он едва не потерял равновесия, ибо был еще крайне слаб, и, не нанеси Щусев такого страшного, умышленного оскорбления этой семье, я жестом своим, оставившим без опоры больного человека, конечно бы, проиграл в их глазах, ибо они были воспитаны на гуманной морали. Тем не менее я пошел на риск, зная, что Щусев своими оскорблениями помог мне оставить его и начать самостоятельные отношения с этой семьей.

— Ты не прав, Платон, — сказал я, — и обязан сейчас извиниться…— Я сказал ему, во-первых, «Платон», а во-вторых, «ты», чтоб показать публично мое равенство. Сейчас я неожиданно мог взять реванш за неудачу мою во время утреннего разговора со Щусевым, когда он одержал надо мной верх. — Уверен, — добавил я, — что отношения Маши с Висовиным были чисты.

Тут я перегнул в хитрости, ибо Маша сразу крикнула нервно, причем отыграв на мне весь свой гнев (в адрес открытого оскорбления Щусева она промолчала):

— Я не прошу вас своими пошлостями защищать меня! — крикнула Маша.

— Не кричи, — оборвала ее Рита Михайловна.

Это уже окрик в мою пользу. Если б еще Щусев оскорбил меня, а у него были основания, то это могло мне крайне помочь в моих отношениях с этой семьей. Но Щусев словно почувствовал мое желание, обернулся осторожно (быстрые и резкие движения явно причиняли ему боль) и сказал мне, кажется, едва заметно улыбнувшись:

— Попробуй, попробуй, Гоша, может, что и получится… Все бывает…— и пошел далее, осторожно и экономно неся себя и делая частые остановки. Дышал он тяжело, хоть и старался улыбаться.

Ему надо все-таки помочь, невольно вырвалось у журналиста, вызвать такси… И деньги… Передайте ему деньги, которые он взял у нас для устройства судьбы России, — в этом месте журналист не удержался и ввел в свою искренность, в жалость к избитому и больному — сатирический мотив, на который Щусев никак не реагировал, видно, сосредоточенный на своем.

— Деньги сейчас не надо, сказала Рита Михайловна, — тут Висовин внизу может ждать его и отнимет.

— Мама, не смей так о Христофоре, — крикнула Маша, — он не ради денег.

— Да и ему мы немало денежных переводов отправили, — сказала Рита Михайловна, — а за что? В те годы тюрьма была лотереей. И вообще, в период борьбы за свою независимость Россия никогда не жила законом, ибо закон противоречит силе, нужной для борьбы. — Рита Михайловна, оказывается, тоже не чужда политических мыслей, отметил я про себя. — Да, да, — продолжала она, — требовать за свои страдания денег так же пошло, как инвалиду выставлять культяпки.