Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг. - Виктор Петелин

Была пора, когда писатель возвращался к «Тихому Дону» и мы ждали новых встреч с богатырями-коммунистами, вышедшими из-под шолоховского богатырского пера. Но и в пору ожиданий не расставались мы с ними, ощущали живее многих живых. И вот – вторая книга, с теми же главными героями, но теперь отвоевавшими, кажется, у жизни право оглядеться, задуматься, каким же должен расти человек на этих новых, завоеванных ими рубежах, на поднятой ими в кровавом поту колхозной целине.

Самое время задуматься. А враг все не дает полной воли для этого, бросается в новые схватки. А Человек на поднятой целине все же берет свое, все теснее смыкаются люди вокруг коммунистов, которые знают верный, ленинский путь в будущее и тем прежде всего сильны.

И случается чудо, какое возможно только в настоящем искусстве: герои-коммунисты первой книги после тридцати лет разлуки, после того как сами мы постарели на тридцать лет, снова появляются перед нами как старшие товарищи, – старшие, если говорить об их зрелости, их духовной силе коммунистов, – ведущие вперед, в будущее.

Исторически действие происходило и продолжает происходить в период коллективизации. Но каков пафос характеров главных героев, которым выдалась такая судьба – быть в первой шеренге бойцов Революции! Эти герои так и будут впереди нас. За ними следом – только за ними следом – мы и наши дети будем входить в коммунизм, будем штурмовать другие Галактики, но всегда помнить, что они были, что они – впереди нас, как навсегда впереди нас – Красное знамя.

Семнадцать лет назад я написал героическую драму на основе одного известного романа. Драма прошла с успехом во многих театрах страны, а я втайне очень гордился, что инсценировка была малокартинной, как пьеса. Но вот недавно, прочитав инсценировку второй части «Поднятой целины», написанную П. Деминым, я впервые почувствовал себя до конца убежденным в том, что вовсе не обязательно создавать из романа «пьесу», построенную по всем законам этого жанра. А в случае с «Поднятой целиной», мне кажется, это могло оказаться попросту вредным: разрушить композицию романа можно, но удастся ли создать новое поэтическое единство образов-характеров, передать в пределах новой композиции их поэзию? Разумеется, многокартинность многокартинности – рознь. У одних она – от беспомощности, у других – от точно найденного единства развивающегося действия, независимо от числа декораций. В нынешнем случае, несмотря на множество эпизодов, не возникает впечатления разорванности действия, незавершенности драмы. Непрерывность развития главной темы, как уже заметил один критик, обеспечивает внутреннюю цельность действия, нарастание и усиление его поэтического звучания.

Направляясь в самолете «АН-10» в Ростов, где в театре шли репетиции «Поднятой целины», я все вспоминал эпические слова Анатолия Калинина из его статьи «Бороздой поднятой целины» о том, что нашим детям и внукам «легче будет понять, что даже такому большому сердцу не так-то просто было пропустить через свои берега одну за другой столько встреч и разлук, столько радостей и потерь!.. Оставить Григория Мелехова перед тем, как ему надо было принимать наиважнейшее из всех решений его жизни, и переброситься сразу на десять лет вперед – к Давыдову и Нагульнову… Оставить Давыдова и Нагульнова в тот самый час, когда кровавый есаул Половцев сызнова появляется в Гремячем Логе, и вернуться к Григорию, чтобы похоронить вместе с ним Аксинью и заглянуть в чистые глаза Мишатки, не узнающего в чужом одичалом человеке отца… Надеть при первых раскатах войны шинель, похоронить в станице Вешенской убитую фашистской бомбой мать и, уйдя на фронт, побрататься там с теми, кто сражался за Родину, начав совместный с ними невеселый путь отступления от Дона к Волге. И потом по зову сердца все-таки опять вернуться в Гремячий Лог на тридцать лет назад, чтобы вместе с Варюхой-горюхой и ГЦукарем прийти на могилы Давыдова и Нагульнова».

А жизнь и борьба во имя того, за что отдали прекрасные свои жизни Давыдов и Нагульнов, продолжаются. И поют донские соловьи, которые отпели дорогим нашему сердцу Давыдову и Нагульнову, и шепчет пшеница, и звенит по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…

И так прекрасно, что в первой шеренге бойцов видим мы Михаила Шолохова, которому видно, кажется, всю землю вокруг, всю планету:

И за одним встает другойРазгневанный народ, —На грозный бой, на смертный бойИ стар и млад идет.

Это – уже по всему свету.

А разве сыновья Давыдовах и Нагульновых, взращенные в нашей стране коммунистами, не идут их дорогой к полной победе?

Грянул плескучий взрыв ручной гранаты, и Нагульнов, сраженный, изуродованный ее осколками, выстрелить не успел, умер мгновенно. А Давыдов, попавший под пулеметную очередь, теряя сознание, падал на спину, мучительно запрокинув голову…

А жизнь, а борьба, которые продолжаются?

И верно, недаром в последних строках романа за Доном вспыхивают зарницы, а там, «где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и, будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза»…

* * *

…«АН-10» приземлился, и тут оказалось, что тем же самолетом прибыли А. Софронов, Е. Поповкин и автор инсценировки. А через некоторое время мы все неожиданно узнали, что следующим рейсом прибудет М. Шолохов.

Рассказывали еще в Москве, а кое-где и писали, что Михаил Александрович долго беседовал с коллективом драматического театра о постановке «Поднятой целины», о социалистическом реализме в нашем театральном искусстве. И у каждого театрального журналиста, – хотя все понимали, что большая беседа с постановщиком, актерами, инициаторами постановки во главе с секретарем обкома КПСС М. Фоменко и членами обкома КПСС, собственно говоря, уже состоялась, – как только он услышал о возможной встрече с писателем, засверкали глаза.

Я не представлял исключения.

Мы пошли к замершему на бетонной дорожке самолету: члены бюро обкома, писатели, деятели театра, культуры, журналисты…

– Не приехал, – негромко сказал кто-то, и встречающие замешкались, когда едва ли не последним, в сером костюме, до необычайности малоприметный, на высоте аэродромного трапа, приставленного к самолету, показался Михаил Александрович.

И это была никак не скромность «великих», которая неизбежно подчеркивает их пребывание в кругу «простых смертных». Еще один пассажир…

Михаил Александрович сошел с трапа, и, показалось, на редкость покойная естественность пронеслась по аэродрому: естественность, которая начиналась-то все же от Шолохова, но теперь даже самый экспансивный из встречающих мог только очень просто сказать:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});