Горячее сердце - Юрий Корнилов

Позвонил Матусевич. Действительно, он приглашал Ковалева посетить «мадам Пудетскую». Ни мужа, ни детей дома нет. Хорошая возможность поговорить с глазу на глаз.

Пудетская… Вот она и без свидетелей в герои рвется… Теперь Ковалев никак не мог отказаться от встречи с благополучной, будь она неладна, Натальюшкой. Да и Шиленко посоветовал:

— Сходи. Попроси у Пудетской ее девичий альбом. Будет артачиться, намекни: в нижнем ящике комода в цветастый платочек завязан. Может, не там теперь, но подействует. Мы занимались окружением Брандта из местных жителей, Мидюшко нас не интересовал, поэтому не буду утверждать, но, насколько помнится, какие-то его следы есть в альбоме.

61

Любе Алтыновой не было и семнадцати, когда Валька Залесов объяснился ей в любви. И не объяснение это было, другое что-то, прозвучавшее для девчонки гораздо бо́льшим, чем объяснение. Пришел на ферму во время вечерней дойки, отозвал в сторону.

— Люба, завтра в армию ухожу, — сообщил он.

— Ну и что? — вскинула голову Люба.

Хотела проявить девчоночье безразличие, а у самой даже дыхание перехватило. Валька уставился на нее и спрашивает:

— Будешь меня ждать?

Вот тебе и на. Знаться с ним никогда не зналась. Ну, если честно, поглядывала иногда. Видный среди парней, уважительный. Но поглядывала просто так, без всяких мыслей. Таких, которым замуж пора, — хоть пруд пруди, где уж ей, малявке… Тут бы в самый раз характер выдержать: «Больно надо» или — «Эко придумал», а у Любы язык словно отсох.

Валька взял ее за плечи, притянул к себе. Не полез целоваться, и рукам волю не давал, а подержал самую малость возле себя и пошел. Шагов через десять обернулся, опять спросил:

— Так как, Люба, будешь ждать?

Сердце сжалось от грустного голоса. Окажись кто рядом, не услышал бы Любиного «Буду», а Валька издали услышал. Засиял, помахал рукой и быстро ушел. Теперь уже не оглядываясь.

И Люба стала ждать. Сначала — письма, потом — фотографию в военной форме, а осенью пятьдесят четвертого — и самого Валентина. Анастасия Петровна знала о Любиной тайне, но помалкивала: сама, дескать, откроется. Открылась Люба через три года, когда получила последнее письмо с военным штемпелем: «Скоро приеду и сразу к Анастасии Петровне…» Прочитала мать и, настрадавшаяся на своем веку, посоветовала по простоте душевной:

— Не торопись, дочка, приглядись. Такую, как ты, из-за отца нашего парни и обидеть не считают за грех, как Маньку глухонемую…

Будто острым чем полоснуло Любу. «Из-за отца нашего…» Росла без отца и росла, не ощущала нужды в нем, никаких дочерних чувств не испытывала, вокруг — люди как люди… Теперь многое стало казаться не таким, каким было на самом деле.

Чего скрывать, приятно было ухаживание парней — недурна, значит. И собой гордилась — крепко держала обещание, данное Вале Залесову. А оно вон как получается…

Неужели обман вокруг? Не ухаживали, выходит, хотели, как с Манькой глухонемой, — лишь бы за баню? И Валька Залесов — тоже? Ущербной стала из-за отца, не грех и обидеть?

Перед ноябрьскими праздниками, чтобы встретить Залесова, на станцию все же поехала. В письмах не стеснялась, целовала бессчетно раз, а тут от счастливого и радостного солдата варежкой отгородилась.

Месяц спустя папаня заявился — тоже «демобилизовался»…

Великих трудов стоило Валентину Залесову успокоить Любу, вернуть ей веру в людей, в свои чувства. Выговаривал укорчиво:

— Вбила себе в голову: отец, отец… Не враг же… Тех, кто по-настоящему предатели, не к отсидке приговаривали. Ну, смалодушничал, мало ли таких в плену было. Отсидел за это. Нельзя же все время казнить его и самим казниться…

Страдная пора в колхозе заканчивалась, подоспела пора свадеб, и Залесов решительно заявил Любе:

— Сегодня приду к твоим о свадьбе говорить. Поклонюсь Андрону Николаевичу, пусть поможет пристрой к нашей избе поставить. Увидишь, как отмякнет…

В середине дня вырвалась сбегать домой: мать предупредить, попросить, чтобы платье поновей из сундука достала, погладила. Не сидеть же в сермяге, когда Валентин придет.

Возле дома увидела легковую с брезентовым верхом машину. Такой в колхозе не было. Из города, что ли? К кому?

Прошла через двор со встревоженно бьющимся сердцем. В избе творилось непонятное. Положив перед собой тяжелые руки, отец сидел за столом. Перед ним опорожненная тарелка, недоеденная горбушка хлеба. Видно, приезжие застали его во время обеда. Сивая, облысевшая голова опущена. Напротив отца — незнакомый пожилой человек в расстегнутом плаще с капюшоном перебирал всякие скопившиеся в семье Алтыновых бумаги. Были среди них и письма отца из заключения. Второй, совсем молодой незнакомец, пристроился на голбце и перочинным ножом вспарывал подкладку недавно купленного Андроном Николаевичем ватника.

На лавке неподвижно застыли соседка Агния Семеновна и секретарь сельсовета Галя. По всему видно, оказались в доме не из любопытства, по какой-то другой причине. С вытаращенными глазами смотрели они, как молодой оперработник вытаскивал из прорехи притаенный там чей-то затасканный паспорт. Вытащил, полистал, покачивая головой, произнес протяжное «М-мд-а-а» и дал посмотреть женщинам.

Непонятное постепенно становилось Любе понятным.

Но где же мать, сестра Тоня? Бросилась во вторую комнату. Анастасия Петровна лежала на кровати с мокрой тряпкой на голове. Тоня метнулась Любе навстречу.

— Маме плохо! Врача надо!

Анастасия Петровна открыла глаза.

— Не надо, дочка, отлежусь.

Товарищи из КГБ закончили работу. Алтынов одевался. Когда его вывели, Люба бросилась следом, догнала того, что в плаще с капюшоном.

— Что опять натворил… — хотела сказать — отец, но язык иначе повернулся. Махнула рукой в его сторону: — Что опять натворил этот?

Человек в плаще некоторое время смотрел на нее молча, потом спросил для уверенности:

— Люба, да? — притронулся рукой, сказал мягко: — Иди к маме, Люба. О враче я позабочусь.

Люба провожала машину больным взглядом, в голове билось: «Вот и сыграли свадьбу… пристрой поставили…» Рассыпая волосы, сорвала с головы слабо повязанный платок, хлестнула им по изгороди палисадника, упала грудью на заостренные штакетины, крикнула в желтеющие кусты сирени:

— Будь ты проклят! Навсегда проклят…

62

Об аресте Алтынова Николай Петрович Орлов распорядился, в тот же день, как поступил сигнал из Верхней Тавды о несколько необычном поведении поднадзорного.

В условиях города ночь для задержания — самое подходящее время. В деревне сие не годилось. Заплоты, ворота, запоры, задвижки… Ружье в хозяйстве такой же обиходный предмет, как ухват или кочерга… А с этим Алтыновым… Распорядился брать днем.

К странности в общем-то неприметной, размеренной плотницкой жизни отнесли прежде всего никогда не проявляемое, а теперь резко обострившееся внимание к газетам. Одновременно последовала поездка в райцентр, где он долго торчал с огрызком карандаша перед станционным расписанием движения поездов. Там же в городе Алтыновым приобретена обнова: ватная телогрейка и кирзовые сапоги. Было похоже, что человек собрался покинуть родные Кошуки, причем тайно, поскольку, как выяснилось, о своих намерениях он не говорил ни жене, ни дочерям, а братьям — тем более.

Каким же хлыстом стегануло Алтынова? Об утечке сведений, касаемых работы чекистов по его делу, не могло быть и речи. Или все же проскочила какая писулька от белорусских доброжелателей, потревоженных Ковалевым и Новоселовым? Едва ли. Другое что-то. Не газеты ли чем-то обожгли Алтынова? Посмотрели. Похоже — они. В тот период появилось несколько сообщений о судебных процессах над оуновцами, прошлое которых было наизнанку вывернуто украинской контрразведкой. Одни заголовки судебных отчетов могли привести Алтынова в трепет: «Нет пощады предателям!», «Время не затуманит прошлого». Грозны и близки по смыслу этим были и другие корреспонденции.

В какие же палестины решил махнуть бывший ротный командир казачьего батальона германских вооруженных сил? Смешно было бы думать, что в Турцию, в портовый город Трабзон, куда сам некогда адресовал наивного солагерника Петьку Сомова. Даже будь в этом Трабзоне Прохор Савватеевич Мидюшко, он не раскрыл бы Алтынову своих объятий. Да и, как говорится, каши мало ел Алтынов, чтобы решиться на закордонный вояж. Видимо, в своей стране облюбовал такое местечко, куда Макар телят не гонял, а может, и какое поглуше — где Макара телята съели. И не сейчас задумал он свое путешествие. Скрыться, навсегда исчезнуть от всех его знавших и продолжать жевать хлеб под другой личиной, — об этом он думал еще в заключении. Подготовку начал сразу, как только оставил за спиной ворота исправительного лагеря. Сомнений тут не могло быть: при обыске в подкладке вновь приобретенного ватника обнаружили паспорт на имя Сторожева Гавриила Ананьевича, 1915 года рождения, выданный милицией Канска Красноярского края.