Дымовое древо - Джонсон Денис

– Не знаю, кем он там был. В итоге оказался среди «дальнюков». Чёрт возьми, я держал его на руках и обслюнявливал ему лицо. Вот знаете – пускал слюни и снова заглатывал.

– Фу-у-у! – в один голос протянули обе женщины.

– Вот как мы, моряки, обращаемся с этими ихними «дальнюками».

– Фу-у-у!

– Ага. Очуметь можно!

– А мой муж со мной развёлся, – сказала мать. – Ощущение ровно такое же, как будто умер. Разве что флага тебе за это не дадут, а я всё ещё каждый день думаю о том, как бы его прикончить.

– Это она о вашем отце? – спросил Хьюстон девушку.

– Если верить врачам, – подтвердила она.

Как только мать встала, чтобы сходить в туалет, Хьюстон предложил:

– Хочешь, завалимся в какой-нибудь дешманский мотель, телик посмотрим или что-то типа того?

– Были бы у тебя деньги, милый, а у меня-то время найдётся.

– Гляди сюда. Видишь, что это такое?

– Полтинник с профилем Кеннеди.

– Вот и все мои сбережения. За ещё хотя бы пятьдесят центов я эту монетку себе в задницу затолкаю. Бутылку себе об маковку разобью.

– У меня и деньги найдутся, милый. Я получаю военную страховку.

Девушка прижалась к нему и легонько коснулась пальцами его волосатой груди. Ночью в пустыне температура опускалась ниже десяти, но Билл Хьюстон по-прежнему расхаживал в чёрной кожаной куртке на голое тело. Именно за это его прозвали на улице «Кожаным Биллом». Остальной его гардероб составляли пара джинсов и пара ботинок, истёртых всевозможными неровностями жизненного пути.

– Тогда лучше давай слиняем, пока мама не вернулась, – предложила девушка.

Наутро, когда он открыл глаза, выяснилось, что она ушла из мотеля раньше его. Человек целеустремлённый поднялся бы с постели первым и порылся бы у неё в кошельке. Он же вместо этого провалялся под одеялом, наслаждаясь снами, которые сейчас напрочь улетучились из памяти.

Билл Хьюстон прожил без малого двадцать пять лет, невзгоды расцвечивались его собственным сознанием броскими красками юношеских приключений, за которыми когда-нибудь последует период усердного самосовершенствования, а затем – успешной и праздной жизни. Но конкретно этим утром он чувствовал себя человеком, который оказался за бортом вдали от какой-либо гавани и держится на плаву исключительно для виду, ожидая, пока его не покинут последние силы.

Когда уже его вынесет к берегу? Когда уже ему будет ниспослан дар отчаяния? Он так и оставался под одеялом в прохладной, пропахшей лизолом комнате, пока в дверь не постучал управляющий. Билл попросил дать ему десять минут, принял душ и вернулся в постель, чтобы дождаться следующего стука: этот стук будет означать, что пора выметаться.

* * *

У Джеймса был сосед по комнате – тоже ветеран, байкер по имени Фред; у Фреда имелся «харлей», который занимал бо́льшую часть гостиной. Джеймс однажды заметил, что его друга что-то давно не видно, может быть, месяц или даже два, и вот, чтобы призвать его обратно, если только он ещё жив, Джеймс пустился на мистическое кощунство – оседлал «харлей» Фреда и повернул ключ зажигания. Три удара ногой, и машина взрывообразно завелась, зарычала под ним, задёргалась. Он выпустил сцепление, она рванулась прямо в стену, и вот он обнаружил, что лежит под нею на полу гостиной. В одиночку Джеймсу с трудом удалось поставить машину в вертикальное положение – слишком уж много он пил и слишком долго сидел без дела: такой образ жизни превратил его в мешок с костями. Неудивительно, что он проиграл столько драк. Однако ему нравилось проигрывать, он наслаждался этим своего рода праведным оцепенением, когда сворачиваешься в клубок, а кто-то пинает тебя по голове, спине и ногам, наслаждался тем, что лежит лицом в собственной крови под крики: «Прекратите! Хватит! Вы его убьёте! Вы его убьёте!» – потому что кричавшие ошибались. Они даже близко не подобрались к тому, чтобы лишить его жизни.

1983

Хао подошёл к кухонному столу с номером «Нью Стрейтс таймс» и выключил небольшой электровентилятор, чтобы тот не мешал читать. Ким поняла: его беспокоил не шум вентилятора, а то, что поток воздуха не даст нормально развернуть газету. Каждый вечер он садился здесь с утренним выпуском «Нью Стрейтс таймс», которую приносили доктору Бургуа, а по четвергам и пятницам – также с принадлежащим доктору свежим «Эйшавиком», и в нижнем белье просматривал новости на английском. Какой был смысл каждый день читать газету на чужбине? Даже если ты здесь живёшь? Ким не возражала, если он сообщал ей о различных событиях, которые творились в мире, но запретила упоминать какие-либо новости о богопротивных малазийских празднествах. Из-за окружающего их исламского колорита – заунывного плача муэдзинов и публичных церемоний обрезания тринадцатилетних принцев – Ким чувствовала себя неуютно. Однако это место ей подходило. К ней вернулась бодрость – словно она снова стала подростком. Доктор Бургуа лечил её бесплатными лекарствами из своей больницы, а на улицах Куала-Лумпура было полно китайских травников, которые поддерживали её в добром здравии. Некоторые прочили ей иммунитет ко всему на свете. Такое ей было не нужно. Если не суждено умереть от болезни, значит, тебя погубит невезение.

Муж перестал читать и поднял глаза на неё. Потянулся к пустой чашке и заглянул туда, как будто от внезапно нахлынувшей потребности изучить её содержимое невозможно было продолжать чтение. Ким сказала:

– Что такое?

– Ничего.

– Что-то случилось. Не говори, что совершенно ничего.

– Тут кто-то из Сайгона.

Она встала позади него. Он прикрыл часть страницы ладонью, а она потянулась через его плечо и отодвинула её прочь.

– Тот самый канадец?

– Американец.

– Да нет же. Вон ведь написано: «канадец». Вот, чёрным по белому: «канадец». А ещё – «Бене».

– Он не канадец. И зовут его по-другому. Но я его помню. Я его знал.

– Где? Здесь, в Куала-Лумпуре?

– Дома.

– Тогда не думай об этом.

* * *

Не думать об этом? Однако же я думаю. Я думаю об удаче… о горе… о благодарности… всё это смешивается в единую отраву. Которую мы пьём.

Чужая удача и чужое самопожертвование привели их к тому, что они поселились здесь, в помещении для слуг на заднем дворе дома этого врача из Марселя. Ким занималась стиркой и порой протирала в доме у доктора пыль, как делала всю жизнь, хотя у доктора имелись для этого и другие слуги; Хао же, как и раньше, водил машину. Возил девочек в школу и обратно, на занятия по игре на фортепиано и уроки танцев. Девочки ходили в «Американскую школу» и очень бегло говорили по-английски. С родителями Хао общался по-французски. Доктор Бургуа каждый день ходил пешком в больницу и из больницы – она располагалась всего в нескольких кварталах от дома, а он работал там администратором. Жену Хао возил за покупками, в бридж-клуб и в книжные магазины. Всё это – благодаря чужой удаче и чужому самопожертвованию. Но ведь некоторые из этих людей не избирали сами пути самопожертвования! Он сделал этот выбор за них. Вот потому-то и было горько. Западня, в которую он загнал Чунг Тхана, – ничего подлее не совершал он никогда в жизни. Впрочем, оказалось совсем не сложно. Американцы существенно облегчили его задачу. К чему же оно привело, это его самое ужасное преступление? Американцы бросили Чунга в лагерь для военнопленных, а потом он вышел оттуда героем, мучеником за общее дело, заимел себе дом в Сайгоне и членство в партии. Историки не давали ему прохода, просили дать интервью. Хорошо Чунгу. Уклонился от ветра. А Сайгон теперь стал Хошимином…

Некоторые из этих других, впрочем, выбрали путь самопожертвования добровольно, всем сердцем; вот потому он и испытывал благодарность. Он был благодарен полковнику. Пехотинцу, который накрыл гранату каской, а затем каску – собой. И другим американцам, которые помогли им выбраться за границу. Американцы запомнили и сдержали свои обещания – как данные ему, так и данные его родине. Они не нарушили своего обещания. Они просто-напросто проиграли войну.