Дымовое древо - Джонсон Денис

Его отвлёк человек в кабинке рядом с его столом – он сидел боком, выставив ноги в проход.

– Ух как меня на скоростях-то разогнало! Да-а-а, – сказал он очень тихо, – я скоростной пацанчик!

– Не в том я сейчас состоянии, чтобы такое было мне интересно, – буркнул Джеймс.

– Знаешь, где я был семь часов двадцать минут назад? Дома. А знаешь, где я живу? В Сан-Диего. А знаешь, что я делал? Стоял перед зеркалом – ростовым зеркалом, смекаешь? – совершенно в чём мать родила, с ноль-триста пятьдесят седьмым калибром в руке, приставленным к виску – вот так вот. Я собираюсь застрелиться. Веришь?

Джеймс отложил вилку.

– Ага. Заимел небольшие проблемки с азартными играми. Небольшие? Да хер там! Всё, что было, у меня отняли. Жену. Детей. Дом. Я банкрот. Дом достался ей. И выплаты долгов по нему за миллион лет – тоже ей. Блядь! Готов был вынести себе мозги в спальне у сеструхи моей да заляпать ей там все стены. А чё бы нет? Да, блядь! Вот только не хотелось, чтобы вернулась сеструха домой, а там такой бардак – ну или кишка у меня оказалась тонка стреляться, отрицать не буду. Так вот, думаю, пора бы мне придумать способ закончить как-то этот ужастик, причём чтоб быстро да безболезненно, да чтобы никто не узнал, что это я сам себя так уделал. Так вот, значит, оделся это я и решил, вот, мол, как я из жизни-то уйду: заберусь, значит, в эту иномарочку, в этот, значит, «фольксваген-жучок», сеструхину машинку, машинка-то эта, стало быть, сеструхина, не моя. Так вот, значит, залез это я в него, завёл мотор да и двинулся на восток по федеральной трассе номер восемь, друг ты мой, выехал из Сан-Диего, врубаю дальний свет и говорю себе: дескать, какой грузовик-полуприцеп первым меня фарами осветит, тут-то я и выеду прямо на него лобовым тараном, как ёбаный камикадзе. Вцепился, значит, в руль обеими руками, да так и ехал всю дорогу, чувак, не отрывая рук, разве что яйки себе почесать или крышку отвинтить с пузырька с колёсами амфетоса да засыпать ещё парочку себе в глотку. Ну так вот что я тебе скажу. За всю эту поездку, за по меньшей мере триста пятьдесят миль, никто ни разу не осветил меня фарами, нет, сэр, ни один человек, ни разу в мою сторону никто огнями не мигнул. Это ли не чудо! Чудо, что я сижу здесь живым. Знать не знаю, что это значит. Только я живой. Вот и всё, что я знаю. Ничего больше на этом свете не знаю, кроме одного. Я живой!

Было совсем не похоже, чтобы этот человек находился под какими бы то ни было колёсами. Выглядел он очень спокойным и сидел неподвижно, не дёргаясь, перекинув правую ногу через левое колено, а руки мягко сложив перед собой на бедре. Глаза у него покраснели, но лучились светом любви. Он заказал пшеничный тост без масла и стал отрывать от него по кусочку и класть себе в рот. Чиркнул спичкой, закурил и бросил спичечный коробок себе на тарелку.

Джеймс сказал:

– Поставил, значит, себе самоубийственное задание.

– Ага. Именно так и сделал.

– Бывал я на парочке таких заданий.

– Ага.

– Слушай! А пушка эта твоя всё ещё у тебя? Хочешь, я тебя пристрелю?

Человек был одет по-щёгольски: в твидовую спортивную куртку, тонкий бежевый свитер, бледно-голубые пижамные штаны и лёгкие тканевые домашние тапочки. Он задумчиво затянулся сигаретой и сказал:

– А пушку я дома забыл.

* * *

За день до последней явки Джеймса в суд Билл Хьюстон вызвал брата на разговор. Пригласил в кофейню, а не в пивную: Джеймсу следовало дать понять, что дело нешуточное.

– Гляди-ка, всякое в этой жизни бывает. Всё, что я знаю, так это то, что тебе стоит подольше держаться от камер строго режима, потому что оттуда вечно кто-то срывается, а потому ты всегда сидишь взаперти. Так что, пока будешь ждать, куда тебя определят, втирай без умолку о своём образовании. Какие тебе ни попадутся кураторы, или как их там, ну, эти ребята, в общем, кто с тобой ни заговорит, ты ему втирай: «образование, образование». Ты хочешь окончить старшую школу, хочешь какому-нибудь навыку обучиться. Просто заговаривай им зубы вот этой всей ерундой, тогда тебя на усиленный режим переведут. Усиленный режим – вот куда тебе нужно. Там и житьё попроще. Люди не такие двинутые. В любое время, когда захочешь, можно во двор выходить. Хорошо там. А на строгач тебе не надо, ты уж мне поверь.

– А что там вообще за народ?

– Где? На усиленном?

– Да во Флоренсе. Везде, на усиленном, на строгом.

– Ну как, народ-то там всякий есть.

– Старик там? Батя твой?

– Он мне не батя. Это он тебе батя.

– Да хоть кому. Там или где?

– Ага. На строгом досиживает. Или нет. По-моему, вышел уже.

– Точно?

– Ага. По-моему, вышел. В любом случае, она его навещать перестала.

– Больше не ходит?

– По крайней мере, с тех пор, как откинулся я. Насколько знаю. Значит, её муж где-то ещё, надо думать.

– Где?

– Почём я знаю. В другом месте где-нибудь.

Билл оставил младшего брата, напоследок пожав ему руку, не уверенный, что успешно донёс нужную мысль, и направился в центр, чтобы проверить, не найдётся ли какой-нибудь работы на бирже подённого труда, или погулять по парку. Пришла пустынная осень, пора подрезки садов. Он наблюдал, как люди под стон бензопил кронируют оливковые деревья вдоль проспектов, и чувствовал, что всё это происходит у него внутри.

Он мечтал о мотоцикле. Задумывался, сложно ли угнать железного коня. Ходил по городу в поисках его сначала у пивных, а затем и по самим пивным – в поисках «счастливых часов» и скидок на портвейн. В качестве марочного вина портвейн не нравился никому, но люди, находящиеся в его положении, давно уже подсчитали, что именно в портвейне крепость наилучшим образом сочетается с дешевизной.

– Вязкий и приторный до тошноты, – заявила женщина средних лет, уныло произнеся тост за его здоровье. – Да я не про вас! – сказала она. – Я про портвейн. Он сладкий. А вы с кислой миной сидите. Я вот тоже кисну.

Её злоключение, поведала она ему, состоит в том, что её зять погиб во Вьетнаме. Хьюстон рассказал, что у него только что вернулся оттуда брат.

– Да ну? Действительно? Ну-ка подите-ка сюда, – велела она, – надо вас кое с кем познакомить, – повела его за руку к одной из кабинок и представила ему свою дочь, овдовевшую из-за войны после долгой разлуки с парнем, за которого вышла замуж всего за неделю до его отправки на фронт. Смерть застигла его почти под самое окончание службы. Хьюстон поглядел на свадебные фотографии. Нет, такие мероприятия его не интересовали. Дамы проставили пива. Молодая вдова выпила слишком много, но вместо того, чтобы заплакать, рассказала, как плакала на похоронах своего молодого мужа да как радовалась тому, что плачет, потому как боялась, что не сможет выдавить ни слезинки. Последние десять дней после того, как ей пришло извещение, она провела с облегчением. Теперь не придётся принимать его у себя дома и узнавать заново с чистого листа. В отсутствие мужа она сильно изменилась. Не знала, что с этим делать. На похоронах ей преподнесли флаг, сложенный в виде треугольника.

– Да, теперь у меня есть свой личный флаг.

– Без балды? Прям свой собственный? А-а, вы имеете в виду американский флаг. «Былую славу»! – прижался Хьюстон ногой к её бедру.

– Да нет, его вроде ведь не называют «Былой славой»? Как-то по-другому…

– По-другому, кажется. Ага.

– «Звёздочки и чёрточки» или что-то в этом роде…

– Там мой младший брат служил. В пехоте. Заслужил себе «Пурпурное сердце».

– Что, правда? «Пурпурное сердце»?

– А то как же!

– Что с ним случилось?

– В туннеле на ловушку напоролся. На одну из этих ихних ям с зубочистками. Или на растяжку наступил, или что-то в этом роде.

– Ух ты. Ну и дела.

– Могло быть и хуже. Эти вьетконговцы устраивают самые разные хитрожопые западни. Ему-то, по факту, достался один только бамбуковый колышек. Но ведь это рана. Она стоит «Пурпурного сердца».

– Ну ничего себе. Он был «туннельной крысой»?