Совьетика - Ирина Маленко

И так к врачу и не пошла. К утру глаз ее опух и закрылся. А еще через два дня из брови начал выделяться желтый гной.

– Надави мне, пожалуйста, на бровь, выдави его,- просила мама, морщась от боли. – Сама не могу, слишком больно.

И я, ругаясь на нее и говоря, что она подцепит заражение крови, морщилась и выдавливала из раны гной и мазала ее перекисью водорода. Рана не заживала еще долго. Но, к счастью, заражения не было. После этого случая в психике мамы произошел первый надлом.

Володя очень расстроился, когда узнал, что с ней случилось. Даже считал себя виноватым – ведь это к нему она в Москву ездила.

Наша первая с ним встреча прошла достаточно ровно, хотя оба мы чувствовали друг друга смущенно.

– А ты с акцентом стала говорить, с акцентом… – наделанно засмеялся он.

Господи, неужели я действительно так изменилась? Мне казалось, что сам Володя изменился гораздо больше меня.

Володя немного поправился, но главная перемена в нем была не в этом и даже не в том, что из юноши он теперь уже превратился в мужика. Просто раньше самым обаятельным в нем была его застенчивость, а теперь от нее не осталось и следа. Видимо, не прошли бесследно постперестроечные походы в баню. Но все равно, встреча с ним всколыхнула во мне воспоминания – о таком еще совсем недалеком времени, что, казалось, его можно было потрогать рукой. Времени, когда жизнь была настолько непохожей на окружавщее меня теперь царство соловьев-разбойников, от каждого соприкосновения с которым возникало такое ощущение, словно тебя ударили кувалдой по голове…

Мы с Сонни сходили в гости к его родителям. Сонни знал о Володе – но, конечно, не все это. Как я могла признаться ему в том, в чем даже самой себе не признавалась? Да и в чем было мне признаваться, если между мной и Володей никогда ничего не было, даже поцелуя в щеку?

Володины родители оказались простыми, славными людьми – особенно мама. Я ей тоже очень понравилась. Она чуть ли не в открытую жалела, что у нас с Володей не сложилось.Такой же милой и простой была и Володина сестра. А вот у отца их чувствовался крутой нрав. Алеша же вообще скоро стал мне как младший брат. Он быстро почувствовал мой душевный настрой, и с ним я могла быть откровенной – даже без слов. Принял меня как свою даже маленький и страшно вонючий пес Володи – Арнольд, напоминавший его своей приплюснутой комплекцией.

Когда Володя провожал нас домой в тот вечер, на прощание он сжал мою руку – так крепко, что я чуть не вскрикнула – и вдруг провел большим пальцем по середине моей ладони. И одновременно мягко обнял меня другой рукой на секунду за талию. Я, уже почти свыкшаяся с мыслью, что мы будем просто друзьями – какими и были всегда,- чуть не упала прямо на улице без чувств. «Где ты раньше был?…”

Было темно, Сонни был веселым, подвыпившим и ничего не заметил.

В полном смятении я рассказала обо всем маме. Но она только пожала плечами- мол, мне не стоит воспринимать его так всерьез, ничего такого страшного не случилось, и не ходить из-за этого на трек было бы просто глупо – ведь там будет так интересно.

Моя мама никогда не воспринимала всерьез чувства других людей. В данном случае не Володины, конечно (у него и не было никаких чувств, он был просто реваншист по натуре), а мои.

…Через два дня я поняла, что лучше мне Володю больше не видеть. Даже с трибуны на треке. Но мама не слушала меня и вытащила нас с Сонни туда чуть ли не силком. Сонни было интересно – как было интересно ему все новое. А у меня кошки скребли на душе. И не зря…

…У нас с Володей со времен «вооруженки» была «наша» песня. Эту песню крутили на нашем треке на всех тренировках именно тогда, когда он выходил на полотно. «Парень с гитарой».

«Начиналась ночь серенадою -

Это он, это он, это он.

И записочка сверху падала

Под балкон, под балкон, под балкон.

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Чья это песня звучит, не смолкая в крови?

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Это же я, я тебе объясняюсь в любви.»

При звуках этой песни начинало сильнее биться мое сердце.

И вот теперь – представьте себе, через 5 лет – да не просто 5 лет, а таких, что прошла целая эпоха,- все вдруг было как прежде. Снова звучала именно эта песня – словно и не было на свете никаких новых пошленьких шлягеров вроде «Два кусочека колбаски». И он снова кружил под нее по треку, и снова было лето, и трибуны были украшены красными транспарантами, как в совсем еще не старые добрые дни…

Это оказалось последним для меня ударом. И без того еле державшуюся эмоциональную плотину, которую мне такого труда стоило выстроить, прорвало, и неудержимая тоска по всему доброму, человечному, хорошему, что люди вокруг меня так бездумно выбросили в мусорную корзину, поменяв настоящее свое золото на зеркальца и бусы, хлынула наружу, грозя затопить все вокруг. В моих мыслях понеслось – а что бы было если бы я никуда не уезжала? А вдруг Советский Союз все по-прежнему существовал бы? Если бы я и такие, как я, не уехали бы, предав тем его?

Но я же не знала, что я ему нужна, пыталась я оправдаться. Я не чувствовала себя ему нужной. И тут же внутренний голос говорил мне: да это не Советскому Союзу ты была не нужна, а таким, как Ельцин с Горбачевым!

…Наверно, от досады -и чтобы утереть мне нос- Володя блистал на тех соревнованиях краше обычного. Видя такое отточенное мастерство, даже видавший виды Владислав Андреевич, тетя которого была в свое время многократной чемпионкой страны и всеобщей в нашем городе любимицей, аплодировал Володе до боли в ладонях. Хотя вокруг него крутилось множество недоброжелателей, нашептывающих ему о Володе нехорошие вещи (в основном из-за заводской квартиры, на которую они сами положили глаз), он никого из них не слушал, а после этой победы со всеми на то основаниями мог им ответить: «Ну, а я вам что говорил?» Володя честно отрабатывал свою зарплату. А в том году он разозлился так, что даже вошел в восьмерку на чемпионате мира!

Видя мое состояние, но не подозревая глубину его причин, мама пыталась сказать мне, что Володя «теперь уже не тот» – что его, как и многих из нашего поколения, ельцинщина в совокупности с перестройкой душевно и физически развратили. Но дело было совсем не в Володе- просто он (точнее, то, каким он был в моей памяти) был для меня символом советской эпохи. Напоминанием о тех временах, когда мужчины совсем по-другому относились к женщинам, чем Сонни и его современные собратья. Когда перед тобой не просто открывали дверь, уступали тебе место в транспорте и подавали тебе пальто, а еще и смущались тебя, если ты нравилась, а не лезли тебе с налета за пазуху и не предлагали тебе всякие мерзости. Когда на работе к тебе относились как к коллеге и нормально обсуждали с тобой производственные дела, а не бросали масляные взгляды в вырез твоего платья. Когда пели такие песни, как «и если на свете есть все-таки бог, бог- это женщина, а не мужчина». Когда 8 Марта было не слащаво-слюнявым «праздником весны и любви» («Днем любви» кощунственно именовался в «новой» России фильм о массовых изнасилованиях, и это среди «перестроенных» россиян даже никого уже и не удивляло!), а праздником прежде всего Женщины-труженицы и человека. Гобачевщина и ельцинщина сумели возродить у нас в стране Домострой, соединив его с самой грязной западной похабщиной. Женщина превратилась в вещь и товар – так же как и на Западе (Энгельс был совершенно прав!), только в еще более открытых формах.

Дело не в Володе, мама, – дело в СССР!

Какой была бы наша жизнь сегодня, если бы не случилось всего этого?

Сонни было не понять моих переживаний. Все, что он видел перед собой, были полуразвалившиеся некрашеные дома и грязные, давно не асфальтированные улицы, забросанные жестянками от пива. Да и даже если бы он увидел мой город во всей его красе, в лучшие годы моей жизни, смог ли бы он понять, чем мы жили, чем дышали, какие у нас были нормы и ценности?

У Сонни была отвратительная привычка говорить скверные слова в самые интимные моменты. Его, видите ли, это возбуждало. И сколько я ни говорила ему о том, до какой степени мне это противно, ничего не действовало. Я попыталась внушить себе, что это особенности его темперамента. Но после соприкосновения с еще теплившимся на моей земле, заживо похороненным советским строем терпеть это было больше непереносимо. Как и многое другое – то, что тебе нельзя быть самой собой, нельзя открыто высказывать даже дома свое мнение, как ты это спокойно делала всю свою жизнь в «тоталитарном» обществе; что «кормилец» решает за тебя твое будущее и то, какой должна быть твоя жизнь (включая и где жить!), что все, что тебя интересует, все, что тебе дорого, все, что ты делаешь наталкивается на одну-единственную реакцию – «заткнись, не хочу об этом знать! Вот если бы это приносило деньги…»

И я не выдержала и сказала Сонни об этом. Мне так хотелось, чтобы он понял меня и понял, насколько все это для меня серьезно. Чтобы мы вместе нашли решение – как же жить дальше.