Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено

Она ушла, я слышал ее легкую поступь. С сонным стоном я повернулся на бок – чтобы видеть ее – и замер.

Угли снаружи сгребли, над ними поднялось быстрое пламя, осветившее ее слезы, пока она пыталась смолчать. Тыльная сторона руки стискивала нож и зажимала рот. Груди подрагивали под тонкой белой тканью. Она подняла подол, чтобы утереть слезы, но я не ощутил прилива желания. Мне было так жаль ее. Я хотел было заговорить, но побоялся посрамить гордость.

Спустя некоторое время она притихла. Руки упали по бокам, прямая словно копье, она застыла, глядя перед собой. А потом медленно подняла кинжал вверх к небесам, словно бы делая приношение. Губы ее шевельнулись, а руки заметались, свивая тонкий узор. Я смотрел на нее, удивляясь, а потом вспомнил: этим ритуалом начиналась пляска. Она вновь воздела кинжал, пальцы побелели на рукояти, острие застыло над грудью.

На Крите долгую жизнь на арене даровала мне быстрота, но никогда мне не приводилось двигаться настолько быстро. Я подоспел к ней, еще толком не осознав, что творится; одна рука моя обняла ее за плечи, другая стиснула запястье.

Забрав нож, я швырнул его в угол и, не выпуская плеч, отодвинулся, чтобы не забыться. Она сотрясалась, как струна на арфе после прикосновения музыканта, и давилась, пытаясь удержать слезы, словно бы в них было что-то неестественное.

– Не надо, девочка, – сказал я. – Все кончено, успокойся.

Речь берегового народа начисто вылетела из ее головы. Ее глаза не отрывались от моего лица, задавая вопросы, которых не позволила бы задать ей ее гордость, даже знай она нужные слова.

– Ложись, – проговорил я. – Замерзнешь. – Сев рядом с ней на постель, я укутал ее одеялом и крикнул в окно часовому: – Принеси мне горшок с жаром.

Он отвечал с удивлением; я слышал, как снаружи забормотали. Я обернулся к ней и сказал:

– Ты знаешь, как называют воина, часто рискующего жизнью из-за пустяков. Куда более стоит жизни великое. Так я считал.

– Ты победил. – Она смотрела вниз, и я едва слышал ее голос. – Ты бился честно, поэтому… – Пальцы ее впились в складку одеяла.

Снаружи поскребся и кашлянул страж. Он принес огня в глиняной чаше. Я принял у него чашу в дверях и поставил у ног Ипполиты на земляной пол. Она сидела, глядя в огонь, и не пошевелилась, когда я сел рядом.

– Теперь я пригляжу, чтобы до рассвета тебя никто не побеспокоил. Усни, если хочешь.

Она молча смотрела на уголья.

– Не горюй, – сказал я, – ты была доброй подругой у своего очага, верной своему воинскому обету.

Она затрясла головой и что-то пробормотала. Я легко мог понять ее: «Но нарушила другой».

– Мы люди смертные, – сказал я. – И не способны на многое. Скверно было бы, если бы боги стали несправедливей людей.

Она не отвечала; сидя с ней рядом, я понимал, что она просто не может этого сделать. Она была воином, но сейчас нуждалась в утешении, поэтому, обняв ее, я негромко спросил:

– Что с тобой?

Тут словно небо разразилось дождем. Ее учили тому, что плакать стыдно, и сперва эти слезы ранили ее же саму, но наконец они облегчили ей сердце, и она лежала в моих объятиях, притихшая и спокойная, доверчивая как ребенок. Но ее трудно было назвать девочкой: женщина восемнадцати лет, сильная, с горячей кровью; а когда мужчина и женщина родились для любви – как было с нами, – они отыщут дорогу к ней. Мы словно читали мысли друг друга, как было во время поединка. И любовь пришла к нам, словно рождение, само знающее свой срок лучше всех ожидающих. Да, она знала меньше обычной девицы, наслушавшейся женской болтовни; нет, она знала больше – зная лишь только меня. Жизнь моя вливалась в нее; со всеми прежними женщинами я оставался один. И все, чему я выучился у них, все, что считал таким важным, пошло прахом. Я вновь учился у ее доверия. И этого было довольно.

К утру мы позабыли необходимость в словах и то, что вовсе не говорили на родных языках друг друга. Стражи снаружи принялись спорить, стоит ли им будить меня, и по моей улыбке она поняла, о чем речь. Мы натянули одеяло на голову, наконец они заглянули в щелку и удалились. Только услышав голос гонца, посланного от кораблей Пирифоем, чтобы узнать, удалось ли мне уцелеть, вернулся я незнакомцем в мир смертных.

Глава 11

Проливы Геллы мы миновали словно во сне. Даже тамошние стычки похожи были на сон в забытьи. Все растворилось в небытии, из которого лишь мы с ней выводили друг друга. Не знаю уж, что там говорили обо всем мои люди. Во всяком случае, при мне они старательно помалкивали. Ипполите же выказывали почтение, ничего большего от них я не требовал.

Когда я явился с ней в стан, Пирифой закатил глаза к небу, однако он уже успел распрощаться со мной, так что ссориться не стал. Гордая, она имела все причины для застенчивости, и поначалу грубость моего товарища оттолкнула Ипполиту. Однако доблесть всегда выручала его, даже в отношениях с женщинами, ну а обнаружив, что ей знакомы воинские обычаи всего побережья до самого Геллеспонта, Пирифой переменил свое мнение. На военном совете уважение часто переходит в симпатию. Она совершенно точно была не в его вкусе, и если бы Ипполита оказалась юношей, он легче бы принял ее; впрочем, в начале тех дней он по большей части относился к ней как к какому-нибудь юнцу из царского дома, заставившему меня потерять голову. Но не ведая ничего о подобных обычаях, она ощущала лишь его доброе отношение к себе, так что вскоре Пирифой уже учил ее словечкам эллинских пиратов.

Среди прочего она предостерегла нас о том, что племена, пропустившие нас в путешествие, нападут на возвращающиеся назад груженые корабли. Так что мы были наготове, и короткие стычки, когда я теперь вспоминаю их, предстают передо мной в том блеске, который придают им сказители. При ней я просто не мог сделать ни ложного шага, ни жеста. Любители мальчиков, должно быть, скажут, что это одно и то же. Но по-моему, легче, если на тебя смотрит мальчишка, еще не вошедший в полную силу, которого ты обучаешь всему и помогаешь, когда что-то ему не по силам. Мы вдвоем сражались словно один человек. Тогда мы еще узнавали друг друга; а битва открывает суть мужа тому, кто способен это понять. На поле сражения мы узнали друг о друге столько же, сколько и в постели. Хорошо, когда тебя любят за то, каков ты перед ликом самой смерти, и возлюбленной хватает отваги на истинное суждение о тебе. В битвах лицо ее становилось ясным и безмятежным, она словно бы делала приношение богине, жертвуя ей не кровь и не убитых врагов, а собственную доблесть и честь и победу над страхом и болью. Так на лике львицы не увидишь жестокости.

Мы сражались, встречая длинные корабли, выходившие нам навстречу; сражались возле источников пресной воды и у ручья, рядом с которым мы остановились, чтобы покрыть смолой корпуса. Темноволосые, раскрашенные синей краской нагие фракийцы бросались на нас из-за поросших корявыми тамарисками песчаных холмов. По ночам мы с ней оставляли объятия друг друга, чтобы взять в руки щит и копье; иногда браться за оружие приходилось и днем, а когда стычка заканчивалась, еще покрытые кровью, мы сливались в любви среди дюн или кустов, и горем для нас было, если мы не находили себе места.