Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

Не ожидал от Полевого эдакой самонадеянности. Ведь ни в уме, вернее, остроумии, ни в воображении ему не откажешь. Впрочем, и особливой скромностью он никогда не отличался. Но тут уж он превзошел самого себя. С каждой страницы на читателя так и лезет слово "Я". Чего стоит уже само введение: "Я не поколебался написать историю России после Карамзина… Утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России… Я знал подробности событий, я чувствовал их, как русский, я был беспристрастен, как гражданин мира…"

Нужно быть глухим, чтобы не заметить, как режет слух это Я, Я, Я!..

И начать свой труд с того, что напасть на Карамзина! Это и непорядочно и… неискусно! "История Государства Российского" не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Карамзин — первый наш историк и последний летописец. Нет ни единой эпохи, ни одного хоть сколько-нибудь важного происшествия нашей истории, которые не были бы развиты Карамзиным.

Конечно, и он не без недостатков. Достойно удивления, как мог он столь сухо написать первые части своей "Истории", рассказывая об Игоре и Святославе. Это же героический период нашей истории! Но, пожалуй, Карамзин и сам принадлежит уже прошлому. Он дал блестящие образцы ораторской истории. Ни превзойти его, ни подражать ему в этом невозможно. Однако и историографии нужно пролагать теперь новые пути. Она должна быть и наукой и искусством вместе. При всей строгости формы и тщательности в изложении исторических происшествий историю нужно писать так, чтобы ее читали как повесть самую занимательную. И самое главное — она должна показывать не только то, что народ уже совершил, но и куда он идет и на что способен…

Пушкин вскочил с дивана и зашагал по комнате. Нет, он сам возьмется за историю Непременно! Как заманчиво, например, написать историю Петра. Хоть это и дьявольски трудно. Этот царь сам целая всемирная история! Как объять умом этого исполина? Пушкин чувствовал, что начинает постигать его и непременно изобразит время Петрово и его самого, если не в подлинном дееписании, то в вымышленном повествовании. А вот историю Александра следовало бы писать пером Курбского! Надобно описывать и современные происшествия, чтобы оставить надежные свидетельства нашим потомкам. На кого, как не на нас, им полагаться?

Снова усевшись в угол дивана, подогнув под себя ногу, Пушкин схватил перо и своим быстрым, летучим почерком принялся набрасывать статью для "Литературной газеты". Вечером зайдет Сомов, и нужно будет передать рукопись в очередной нумер.

Как досадно далек автор от современных задач историографии! Впрочем, какой же из Полевого историк. В сущности, он пишет свою книгу в том же Карамзинском духе ораторской истории, хотя, когда вновь перелистываешь том, невозможно отделаться от впечатления, что автором руководит желание во что бы то ни стало отличиться от Карамзина. Только там, где Карамзин строг и ясен, Полевой — сбивчив и туманен. Само заглавие книги — пустая пародия заглавия "Истории Государства Российского". Да и все повествование — такая же пародия рассказа нашего прославленного историографа… И тот же ораторский слог, только вот выдержать его Полевому не по плечу… Нет, искусство писать решительно ему чуждо.

Закончив статью и выкурив сигару, Пушкин принялся за статью о "Юрии Милославском". Писать ее было куда приятнее. Это, в сущности, первый у нас подлинно исторический роман. Как выгодно отличается Загоскин от пестрой толпы подражателей, которую увлек за собой шотландский чародей! Приятно видеть, что роман Загоскина — роман чисто русский. Конечно, в нем многого недостает, но многое и есть: живость и веселость, чего Фаддею и во сне не приснится. Жуковский — читатель на что взыскательный, и тот рассказывал, что провел над ним целую ночь. Молодец Загоскин! Как живы и занимательны у него сцены старинной русской жизни! Сколько истины и добродушной веселости в изображении характеров! И разговор героев — живой, драматический, местами по-настоящему простонародный. Обидно, что дарование изменяет Загоскину, как только он приближается к лицам историческим. Это в статье надобно отметить особо, думал Пушкин, грызя перо.

Совершенно не удался ему, например, Кузьма Минин. В его речи на Нижегородской площади нет порывов народного красноречия, чем он был славен. Не удался и сам Юрий Милославский. Какими бы добродетелями автор ни наделял своего героя, он получился человеком без лица — нет в нем ничего увлекательного и самобытного. Но об этом, пожалуй, лучше умолчать. К чему говорить о том, чего в романе нет, довольно и того, что в нем есть.

Самому не терпится приняться за создание обширного исторического повествования. И он непременно возьмется, как только кончит "Онегина". В голове копышится уже не один роман. Хочется написать роман истинно исторический — без напыщенности французских трагедии, без чопорной чувствительности западных романов, а современно, так сказать, домашним образом. Без холопского пристрастия к царям и героям…

Отбросив перо, Пушкин снова принялся ходить по комнате. Найти и показать в истории живую личность. И Петра показать живого. Не идола, не истукана, а живого! А уж если кто был по-настоящему жив в истории, так именно Петр. Тут нужна всеобъемлющая трезвая мысль и вдохновение истинное. Надобно перенестись, вжиться в его эпоху. И не держаться устава, как слепой стены, от чего предостерегал сам Петр, а действовать по обстоятельствам. И он непременно сделает это. Пушкин чувствовал, что силы его достигли зрелости в ему по плечу взяться за такой труд…

Нет призвания выше, чем быть писателем. Вяземский как-то сказал: у нас писатель с гением сделал бы более Петра Великого. Он прав. Впрочем, почему только у нас? Писатели во всех странах — класс самый малочисленный и самый влиятельный. Именно они на целые поколения налагают свой образ мыслей, свои страсти… и свои предрассудки. Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли! Никакая власть, никакое правление.

Мысль! Всемогущая мысль!.. Она может оставить свой неизгладимый след на целой череде поколений и… быть непонятой современниками. Какое трагическое непонимание встречаешь у людей, которые тебя окружают! И хвалят не за то, и бранят… Хвалят за звонкие рифмы, за гибкость четырехстопного ямба… Поистине жалка участь поэта, ежели он славен подобными победами. Сам он ценит в писателе иную, высшую смелость. Смелость Данте, Шекспира, Гёте в "Фаусте"… Страшит мысль, что "Годунов", ежели его удастся все-таки издать (ведь вот уже сколько времени его все "читает" Николай!), будет не понят, как не поняли ни "Онегина", ни "Полтавы", ни "Нулина".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});