Мифогенная любовь каст - Сергей Ануфриев

– Я польщен этим почетным предложением. Хотя я и не настоящий альпинист, но постараюсь с честью выдержать это интересное испытание, – сказал Кранах.

– Не сомневался, что услышу такой ответ, – кивнул «Вальтер».

Кранах внезапно понял, что от него одного зависит, вернется ли он живым из этой экспедиции на Кавказ. И он также понял, что это решается сейчас.

– Я хотел бы поделиться с вами одной мыслью… – сказал Юрген слегка изменившимся голосом (в голосе появилось что-то детское, как будто заговорил глубокомысленный мальчуган), – помогите мне понять, есть ли в этой задумке нечто ценное, или же это – греза, wishful thinking, как говорят англичане. Речь также идет об акции символического порядка, которая должна иметь психологические последствия. Но задача, в данном случае, не в подъеме нашего духа, а в подтачивании психологического потенциала противника. Главной святыней Советского Союза – если речь идет о неодушевленных предметах – считается мумия Ленина. В мирное время многие жители СССР соглашались провести долгие часы в очереди, чтобы иметь возможность в течение секунд созерцать эту мумию. Они верят, что это дважды мертвое тело является для них источником жизненных сил – подобно нетленным мощам православных святых. Дважды мертвое тело, потому что мумия мертва дважды. В ней умерщвлена даже жизнь смерти, жизнь распада. В ней все остановлено. Но сама она, как ни странно, способна перемещаться в пространстве. Сейчас, вследствие побед вермахта на Восточном фронте, мумия эвакуирована в глубины Сибири. Выкрасть ее пока что не представляется возможным. Однако мы могли бы подделать ее. Дело не очень сложное. Стоило бы, я полагаю, распространить среди русских слух, что мумия нами выкрадена. Дезинформацию можно бы подтвердить кино– и фотодокументами. Затем мы могли бы расчленить поддельную мумию – как некогда расчленили тело Осириса. Возможны многоразличнейшие издевательские и деморализующие манипуляции с «номами». Так древние египтяне называли части расчлененного тела Осириса. Не буду сейчас вдаваться в детали. Эта идея – всего лишь пробный набросок. Черновик. Дело привлекает простотой исполнения. Но… Не пустые ли мечтания?

Шеф с задумчивым видом сомкнул кончики пальцев, образовав из рук подобие домика с недостроенной крышей.

– Что ж, интересная мысль. Она неожиданна, – произнес он после небольшой паузы. – Я подумаю об этом. В нашем деле, как ни в каком другом, самые странные фантазии могут обернуться небесполезной реальностью.

«Перещелкнулся», – подумал фон Кранах, выходя из кабинета.

* * *

Сильный дождь, насморк, снегопад.

Сирень сильно пахнет.

Он сильно пьет.

Крепкое вино.

Он крепко спит. Он спит как убитый.

Глубокий сон.

Обильный урожай, ужин.

Большие долги, расходы.

Большое движение.

Густое тесто, густой туман.

Густая листва, борода.

Толстый слой пыли.

Жирная, тучная почва.

Жирный шрифт.

Тяжеловесный юмор.

Бурное море, мрачное, хмурое небо.

Крупные черты лица.

Ночь. Лагерь № 9. Плато Белый Стол.

...

Дорогая Мюриэль!

Я обещал тебе, что напишу с войны письмо, и вот я пишу его, но я не отправлю его тебе. Здесь, где я нахожусь, нет почт. Недавно я занимался вопросами усовершенствования почтового сообщения в армии, но делал это так небрежно, что, видимо, Боги Почты разгневались на меня. Прости же меня за это.

Если это письмо все же доберется до тебя, это будет означать, что я умер или же затерялся в глухомани. Если так, то прости меня за это.

Я пишу по-французски. Здесь столь холодно и ветрено: я не смог припомнить ни одного итальянского слова, кроме тех, которые ты запретила мне произносить и тем более выводить на бумаге. Прости.

Видишь ли, почерк мой сделался коряв, пальцы огрубели от веревок, и руки одеты в уродливые беспалые перчатки. Прости меня за это.

Мне теперь кажется, что я был недостаточно настойчив тогда, в мандариновом домике. Прости меня за это. Если моя счастливая звезда (которая, как тебе известно, светит мне в созвездии Плеяд – ты любила называть это созвездие «мочегонными муравьями») приведет меня снова к тебе, то я хотел бы быть совершенно решительным. Заранее прошу простить меня за это.

Мюриэль! Здесь я часто, слишком часто, мысленно произношу твое имя. А ведь я люблю вовсе не имя твое, а тебя. Но прости меня, конечно же, за это.

Я принес тебе семь извинений. Здесь очень красиво. Голова кружится от этой мрачной красоты. Будь здорова. Будь моей.

Юрген

Высадка прошла благополучно. Они были десантированы на край плато, называемого Большой Стол: группа в количестве приблизительно шестидесяти человек. Сразу же началось восхождение. Вскоре они достигли следующего плато – Белый Стол. Здесь разбили базовый лагерь. На третьем по счету плато (оно называлось Малый Стол) они разделились на две группы. Группа А, более многочисленная, под командованием молодого Георга Удо, продолжила восхождение по изрезанной, «измятой» (как выразился Вилли Кнабен) стороне Эльбруса. Группа Б, под командованием знаменитого Кнута Креспина, состоявшая всего из семи человек, ушла вперед, чтобы взойти по опасной, «срезанной» стороне – по той стороне, где Эльбрус словно бы несколько раз нетерпеливо ударили гигантским топором. Фон Кранах остался в составе группы А. Стоя вместе с другими на краю Малого Стола, он наблюдал, как уходят семь человек Креспина – крошечная цепочка в белых маскхалатах. Они быстро растаяли.

Среди высадившихся было трое известных альпинистов, и фамилии этих троих звучали сходно: Кронен, Креспин, Кнабен. Молчаливый, с лицом ребенка, Хорст Кронен. Легендарный покоритель Гималаев Кнут Креспин, высокорослый уроженец Гельголанда, бывший моряк, «предавший море и переметнувшийся на сторону гор», по выражению Вилли Кнабена. И, наконец, Вилли Кнабен – знаток Кавказа, существо, наделенное красноречием и веселостью. Однако общее командование экспедицией доверили не кому-либо из этих опытных людей, а молодому активисту гитлерюгенда Георгу Удо. Руководство отчего-то считало этого юношу персоной харизматической.

Горы, эти нагромождения форм, в здешних местах напоминали взорванные залы, где многочисленная мебель когда-то взлетела на воздух, чтобы снова рухнуть, в бешенстве смешавшись, и так застыть навеки. Или почти навеки. Нечто вроде колоссального зиккурата казалось составлено из трех «столов», водруженных друг на друга и изрядно попорченных «взрывом». Это были Большой, Белый и Малый Столы. С Малого Стола следовало перебираться на Шкаф (его еще называли Этажеркой). Шкаф был полуопрокинут, гигантичен, с разъехавшимися «полками». С последней, девятой «полки» они намеревались перебраться на Трон, отчего-то увенчивающий собой Шкаф, а со спинки Трона прямой путь вел к Абажуру – белому, неправильной конусообразной формы, словно бы опутанному многослойной белоснежной кисеей. Вершина этого конуса – заостренная, раздвоенная, напоминающая неуместное белое кристаллическое образование – и была пиком Эльбруса.

Оставив почти всех людей в базовом лагере, четверо альпинистов вышли вперед, собираясь обнаружить горный монастырь, о котором знал Кнабен. Эти четверо были – Георг Удо, Отто Лахс, Вилли Кнабен и фон Кранах.

Поднявшись на Третью Полку, они действительно обнаружили обещанный Кнабеном монастырек – собственно, всего лишь несколько скитов. Здесь, как рассказывал знаток этих мест Кнабен, недавно проживали двое святых, но они умерли несколько лет назад от эпидемической болезни. Эта же болезнь унесла большую часть остальных монахов (их и без того было немного), пощадив только четырех. Все четверо были грузины, люди между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, люди довольно крепкие, простые. Двое из четверых соблюдали обет молчания. Были и еще несколько монахов, появившихся уже после эпидемии. Члены экспедиции увидели в трапезной не всех – некоторые не покидали келий. Вообще в монастыре оказалось хорошо. Хотелось в этих крошечных сводчатых комнатках отдохнуть от суровости альпинистских лагерей. В одной из пустующих келий (где раньше обитал умерший от эпидемии подвижник) Кранах с изумлением увидел фортепиано – темно-синее, поцарапанное, с вытертыми медными педалями.

Отец Иннокентий, единственный монах, говоривший по-русски, рассказал, что покойный отшельник (в миру человек богатый, из благородного сословия) слыл любителем светской музыки и, даже уйдя в затвор, приказал втянуть сюда на тросах с Большого Стола этот инструмент, и здесь, среди молчания и коленопреклоненных молитв, позволял себе музицировать – играл часами Моцарта, Шуберта, каких-то польских композиторов (покойный происходил из православных поляков). Многие в монастыре считали, что он вводит себя и других в соблазн, но келья отстояла далеко от других, и здесь, в горах, люди мало вмешивались в дела друг друга.