Мифогенная любовь каст - Сергей Ануфриев

Но в теле Леды уже присутствовало некое отвердение, напомнившее Кранаху о картинах его знаменитого однофамильца, этого Большого Отчима, как Юрген иногда в шутку называл его. Здесь, с этой скрытой надломленности, с этих суховатых и четких искажений уже начиналась Германия, пока что еще незаметно, стыдливо… Зато эта дикая, черная Германия безраздельно царствовала на всем остальном пространстве картины, не занятом обнаженным телом Леды. «Обнаженные тела хороши на фоне моря и садов». Леда стояла на фоне леса, дремучего германского леса, состоящего из плотно сомкнувшихся колючих елей, прописанных с непристойной отчетливостью, присущей живописи Альтдорфера, или же Питера Бальдунга Грина, или же Большого Отчима. Цвет этого леса был темно-зеленый, сочный, откровенный, переходящий в угрожающую синеву. Небо тоже показывало себя хмурым, чреватым то ли кромешной ночью, то ли грозой. Но самой вопиющей деталью картины следовало признать «лебедя». Он корчился у ног Леды, словно охваченный судорогой. Собственно, это был не лебедь, а монстр: маленький, скользкий дракон. Зеленый цвет леса переползал на его скомканное тело, становясь на перьях ядовито-влажным, а сами перья больше походили на чешую. Голая извивающаяся шея напоминала об алхимических колбах. Красный, неприлично мокрый клюв, обрамленный чем-то вроде растрепанной бородки, приоткрывался даже не столько в плотоядной, сколько в маразматической истоме, обнажая странные старинные зубки.

Стоящая Леда взирала сверху на монструозность этого «лебедя» снисходительно. В ее улыбке сквозило загадочное поощрение. Она позволяла. Трудно было представить себе, кто может родиться от грядущего соития этих двух существ, равноудаленных от человеческого мира.

Кранах взглянул на часы и вышел из музея. В скромной траттории он встретился с одним микроскопическим, чрезвычайно редко используемом в деле, но все же довольно ценным резидентом. Они выпили простого красного вина и коротко побеседовали. Кранах остался встречей очень доволен. Он закончил свои дела во Флоренции. Завтра с утра собирался отбыть в Рим. Он впервые выпил вина с тех пор, как началась война.

До вечера гулял по городу. Взобрался на холм, прошел рощу пиний и увидел ворота – два столба, увенчанные статуэтками собак. За воротами простиралось зеленое поле. Он вошел, но тут появились настоящие собаки – они бежали к нему издали, от дома с плоской крышей, виднеющегося среди пиний. Кранах вспомнил, что если собаки молчат, значит, они свирепы, и поспешно вышел за ворота. Вернувшись в город уже в сумерках, он посетил антикварную давку и наконец купил себе телескоп.

Всякий, кто просыпался утром в Италии, знает ощущение не вполне понятного счастья, которое сопутствует этим пробуждениям. Кранах поднялся, быстро собрал свой саквояж (ставший значительно тяжелее, после того как туда был уложен телескоп в медном футляре), расплатился за пребывание в отеле и вышел на улицу. Пахло цветами, хотя стояла зима. Он хотел было идти прямо на вокзал, но вдруг свернул в сторону галереи Уффици. Ему захотелось еще раз взглянуть в лицо Новорожденной.

Она оказалась светлее и проще, чем вчера. Золотые искры в траве стали незаметны, и Кранаху пришлось специально искать ракурс, с которого они были бы видны. Потом он отправился к «Леде». Он не сразу нашел ее, слегка заблудился, попал в круглый красный зал, похожий на внутреннее пространство циркового барабана, где висели крошечные портреты вельмож, в том числе два портрета, написанные Большим Отчимом. Наконец, он увидел знакомый зал с доспехами, быстро прошел его и вошел в пустой и светлый коридор. В конце коридора, перед картиной, сидела девушка и делала копию. Кранах тихо подошел и заглянул через плечо. Рисунок, сделанный углем, казался беспомощен. Притоптыванием мягкой синей резинки она пыталась воспроизвести леонардовское «сфумато» – туманную шторку, которой задернуто улыбающееся личико Леды. Прорисовано было только это личико, все остальное оставалось лишь намечено на ватмане нетерпеливыми и в то же время робкими линиями. Кранах запомнил навсегда луч бледного зимнего света, падающий сбоку на рыжие волосы рисующей, ее бледное, маленькое ухо и узкие пальцы, испачканные углем. На каменном полу лежали перчатки и твердая белая шляпа.

– Вы скопировали только ту часть картины, которая уже является копией, – сказал Кранах, тщательно подбирая итальянские слова. – Более оригинальную часть этой картины – лес и лебедя – вы оставили без внимания. Жаль.

Она обернулась и мельком взглянула на его опаленное горным солнцем лицо со светлыми пятнами вокруг глаз, оставшимися от солнечных очков, на полукруглый шрам под левым глазом.

– Вы немец? – спросила она.

– Да. Юрген фон Кранах. Простите, что не представился сразу же.

– Кранах? Потомок немецкого живописца?

– Нет. Однофамилец. Я называю его иногда для смеха Большим Отчимом. Он ведь был, кажется, бородатый, в шубе. Честно говоря, не люблю его. Ведь отчимов вроде бы принято не любить, если они бородатые, в шубах.

– Почему вы не на войне? – спросила она с усмешкой. Слово la guerra было очаровательным в ее произношении. Она была молода, лет семнадцати, не более.

– Я был на войне, – ответил Юрген.

– И многих вы там убили? Врагов.

– Я никого не убил, – честно ответил Кранах. – Кажется, меня чуть не убили. Но я легко отделался. Пришлось немного полечиться в Швейцарии, в горах. Я только что оттуда… Спустился с гор, как говорят. Так иногда говорят. Спустился… И вот встретил вас.

– Швейцария плюс медицина! – произнесла она, снимая рисунок с планшета и укрепляя на нем новый лист, – Швейцарский флаг является, кажется, негативом, что ли, медицинского флага. Или наоборот. Даже не знаю. Швейцарский крест, медицинский крест, и между ними знак «плюс», знак сложения… тоже крест. Три креста на горе. Это Голгофа.

– Голгофа. Я немного занимался альпинизмом. – Кранах дотронулся концом трости до ее белой шляпы, лежащей на полу. – Правда, альпинизм больше напоминает несение креста, нежели само распятие. В основном приходиться идти, идти целыми днями, волоча на плечах и за плечами снаряжение, напоминающее инструментарий средневекового заплечных дел мастера: все эти крюки, топорики, веревки, стальные зубья, штыри, клинья…

– Что же заставляет вас? Тяга к самоистязаниям? Жажда усталости? Христианское хобби?

– Нет, не ради страданий. Там, наверху… Это своего рода пьянство. Вы ведь собираетесь стать юристом?

Она резко обернулась (глаза светло-зеленые, блестящие, как мокрая трава).

– Вы что, шпион?

– Под вашей шляпой лежат две книги. И обе – по юриспруденции. Необычный интерес для девушки вашего возраста. Впрочем, мне этот интерес понятен. До войны я работал криминалистом. На этот раз вы начали с лебедя. Не знаю, можно ли называть его лебедем. Скорее, это все же дракон. Дракончик. Как вас зовут?

– Мюриэль. Мюриэль де Мео. Я живу в Риме.

– Вот как? Я сегодня буду там.

– А я буду там через три дня. Каникулы кончаются через три дня.

– Каникулы? Сегодня я видел собак, – задумчиво промолвил Кранах. – Хотелось бы встретить вас в Риме.

– Вам не составит труда найти меня там, господин криминалист. Я живу на улице Архимеда, в доме с черными львами. Мой отец адвокат. А вы… Вы ведь сыщик, не так ли?

– Нет. Это не так. До встречи. До встречи в Риме. – Кранах поклонился. И, проходя через пустой коридор, и через коридор с доспехами, и через галерею с зелеными туманными потолками, и проходя по улицам Флоренции, и входя в здание вокзала, и садясь в поезд, и раскрывая книгу Д'Аннунцио, и не читая ее, и глядя в окно на белые скалы Тосканы, на городки, похожие на куски старинного сыра, Кранах все продолжал улыбаться, ни о чем не думая, только вслушиваясь в шум крови, сливающийся с шумом поезда.

«А ведь я совсем еще молод. Я почти ребенок. А вот еду в поезде один, без взрослых», – подумал он, уже подъезжая к Риму.

В Риме он погрузился в светскую жизнь. Не то чтобы он соскучился по светской жизни, просто это было нужно для дела. Вращался в основном в среде аристократии, симпатизирующей фашизму. Два раза издалека он видел Муссолини и один раз – Папу Римского. Муссолини показался ему симпатичным (на нем была забавная шапочка с кисточкой). Папа Римский произвел отталкивающие впечатление. Но все это уже мало занимало его. Он был влюблен в Мюриэль де Мео. Он не сомневался, что сама Новорожденная подарила ему эту любовь.

Как и положено влюбленному, он почти перестал спать. Ночью он бродил по Риму, один или с Мюриэль, или они вместе рассматривали в телескоп звездное небо. Они переименовали созвездия, и новые имена, которыми они наградили их, были загадочно-неприличные, не предназначенные для чужих ушей.

Она была наполовину француженка, наполовину итальянка. Она родилась в La Spezia, у моря. Ей было шестнадцать лет. Она хотела стать юристом, чтобы продолжать дело своего знаменитого отца. В доме с черными львами Кранаха представили этому преждевременно одряхлевшему человеку, у которого Мюриэль унаследовала манеру смотреть прищурившись, сквозь ресницы, и другую манеру – хлопать без надобности в ладоши, заполняя любую паузу почти бесшумными аплодисментами, напоминающими ангельские поигрывания крыльями. Кранах был также представлен ее матери, очаровательной даме, от которой Мюриэль унаследовала рыжие волосы и скользящую походку. «Итальянское поручение» было им уже выполнено, но он все откладывал свой отъезд в Берлин.