Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

И поэтому буква у Пригова функционирует как индекс: помимо всего, она обозначает и Советский Союз, который ее и того, кто ее записывает, производит. Таков семиотический статус буквы как героини. Она перестает быть означающим фонемы, одной из частей морфемы («в-ы-с-т-а-в-к-а» как «выставка», «П-р-и-г-р-о-в» как «Пригов»), а становится экспонатом выставки («в-ы-с-т-а-в-к-а» как «в-ы-с-т-а-в-к-а», «П-р-и-г-р-о-в» как «П-р-и-г-р-о-в»). Когда «П-р-и-г-р-о-в» остается «П-р-и-г-р-о-в’ым», а не становится «Приговым», таким образом подчеркивается то, что эти буквы написаны кем-то или чем-то напечатаны, что они поставлены — как спектакль. Следовательно, они выступают как «индекс» того агента (или агентства), которому принадлежит их постановка. Причем этот агент (или агентство) представлен не как личность с сознанием и субъективностью, а как дискурсивный фактор (следы писания на приговской пишущей машинке так и следует (не) читать). Именно этот фактор, отражающий статус авторства, который в свою очередь всегда предопределен социокультурной средой, также является героическим (в смысле «Героя Советского Союза»). Таким же образом, выступая как индекс, буквы, экспонируемые на выставке выставки, означают среду и пространство их восприятия как букв (этот аспект особенно отчетливо виден на примере «Первенца грамматики» — см. ниже).

Эти — в принципе противоположные — аспекты буквы как индекса не различаются принципиально. Они принимают участие в одном и том же геройском акте.

И Герой Советского Союза служит индексом не только того речевого акта, посредством которого это звание присваивается кому-то, но и той среды, в которой носитель этого звания имеет влияние (именно благодаря званию, а не по какой-либо другой причине и отнюдь не в силу каких-то личных качеств). В этом, кстати, видится значение таких работ Пригова, как «Военные чины русских поэтов» и «Военные чины советских поэтов» (Государственная Третьяковская галерея, новое здание на Крымском валу). Они представляют собой яркий пример визуализации такого рода геройства: кто-то или что-то поэтов-героев поставило выше или ниже — и все, индекс готов.

Именно таким образом можно читать как индекс (а вернее — не читать, т. е. читать в состоянии неудобочитаемости) и приговское «я», которое также останавливается на полпути от буквы до морфемы/слова. В отличие от «Путешествия от А до Я» С. Маршака, приговские азбуки и вообще его работа с буквами представляют не замкнутый смысловой круг, а, наоборот, раскрываются (т. е. обнажают «я» самой азбуки) как серии «чистых букв». Это рассыпание на буквы происходит именно в тот момент, когда литературный дискурс, кажется, претендует на выражение своей «сущности», когда говорит (о себе) — это «я».

«Я — это меньше всякого геройства. Я — это невеликая история жизни жителя…» — эти слова из последних строк «Азбуки 12», «геройской»; а в ее начале или еще до начала, в Предуведомлении, читаем: «Где прописано, к кому, к какому ведомству приписано геройство? А оно разлито везде».

К проблеме «я» мы еще вернемся, а теперь остановимся на самом «геройстве» и на том, что именно сказано о нем в этих отрывках из «Азбуки 12».

Если «Я — это меньше всякого геройства», то существует какая-то категориальная общность между «Я» и «геройством».

Ч — это небес и эфира светящееся геройствоШ — это звезда Ш в созвездии Щ геройскаяЩ — это созвездия Щ, Ъ, Ь в галактике Э геройскиеЫ — это Ы трехгранное геройствоЭ — это Э шестигранное геройствоЮ — это Ю выше слов и геройства

Возможная ассоциация сверхнеофициальных «звезды Ш в созвездии Щ» и «созвездия Щ, Ъ, Ь в галактике Э» со сверхофициальной советской космической программой подчеркивает двойственность героизма. Это опять-таки признак поставангардности, ибо у Пригова нет ничего, подобного футуристическому «звездному языку» с парамистической семантизацией связи букв и звезд.

Дискурсивность здесь вновь побеждает семантичность. Это, в свою очередь, суть мета- и автофилологичности приговского концептуализма (в отличие от филологичности или антифилологичности хлебниковского футуризма). Язык и литература как главные компоненты филологии теряют у Пригова свою первичную силу и становятся рамками для картины, экспонирующей прежде всего собственное экспонирование[853].

Произведения, о которых пойдет речь ниже, трактуют компоненты филологии именно в этом смысле — как «бессмыслицу», или «безумие», на первичном уровне, сдвигающие поле значения на другой уровень. Естественно, работу Пригова над компонентами филологической деятельности удобнее всего продемонстрировать на материале произведений, которые непосредственно занимаются филологией, т. е. языком и литературой.

ТРИ КАРТЫ

Три приема в трех более или менее поэтических произведениях Пригова послужат нам примерами тех (мета)дискурсивных практик, которые можно назвать «автофилологией»:

1. «Обессмысление», или «обезумствование», Евгения Онегина (в «Евгении Онегине Пушкина» и в «Азбуках»);

2. Устранение (но не остранение) интервалов между словами в «Первенце грамматики»;

3. Работа с «я» на границе между буквой и словом (между фонемой и морфемой) и инсценировка цепи «П-р-и-г-о-в» в «Азбуках»

Три выбранных приема из трех произведений Пригова не должны казаться тремя картами в случайной игре или в игре случая. Выбор — не случайный. Несмотря на то, что «Азбуки» — магистральные произведения в творчестве Пригова, они соединяют две стороны «автофилологичности», которые представляются нам ее главными моментами, подчеркнутыми в предыдущей части нашей статьи: литературу и язык. «Азбуки» для нашей темы тем и интересны, что они якобы разворачивают частицы языка в тексты, которые часто приобретают конкретные признаки литературности (драматические реплики, рифмы), но в то же время являются в более общем смысле литературой или (языковым) воплощением важнейшей поэтической функции — авторефлективности высказывания. В известном смысле в «Азбуках» внимание направлено на сам процесс трансформации языка — в литературу. В двух других произведениях, в центре внимания — либо собственно литература (как в «Онегине») либо язык (как в «Первенце грамматики»). Во всех названных текстах филология рассматривается как институция, а не как источник знания. Таким образом, можно сказать, что выбор как раз этих трех произведений является манифестацией внимания Пригова к главным отраслям «филологического производства».

Интересно учесть в этом контексте определение филологии как смеси трех областей: «истории», «естественных наук» и «эстетики», которое Ф. Ницше дает в речи 1869 года «Гомер и классическая филология». Филологию с этого момента можно систематически рассматривать как несистематическую комбинацию разных дисциплин, которую «сплотила навеки» какая-то «великая» институциональная (государственно-педагогическая[854]) дискурсивная власть. Без знания этого дискурсивного фона тексты филологии нечитабельны.

Тексты Пригова имеют в виду именно такую, «нечитабельную» филологию. Кстати, буквально в виду. Мы же, «читатели» (можно вместе с Ницше сказать «мы филологи»), имеем перед собой виденные, но не читанные (и ни в коем случае не прочитываемые) буквы. Эти «нечитабельные» буквы во всех трех случаях не имеют никакого существенного отношения к визуальной поэзии. Это не переход к изобразительному искусству, или, точнее сказать, мы имеем здесь дело с переходом к совсем другому (изобразительному) искусству, в котором выставляются не форма букв или буквенных конфигураций, но дискурсы, отвечающие за их расшифровку.

Остранение-затруднение восприятия, автономный эстетический артефакт — все эти (романтически-)авангардные ценности здесь ни при чем (в крайнем случае, только как уже отработанные дискурсы, которые становятся объектами и предметами метадискурсивности).

Именно эта работа с единицами языка (как предметом филологического знания) является исходным пунктом приговской поставангардной автофилологии.

АВТОФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ МЕТАДИСКУРСИВНОСТЬ (Концептуалистское неудобочитаемое)

Разве есть в истории русской поэзии другой человек, который бы цитировал Пушкина так часто?

Пригов в интервью Б. Обермайр «Пушкин — это был Ленин моего времени, или: От Пушкина к Милицанеру»[855]

Автофилологичность Пушкина относительно легко читалась (или читается) теми, кто владел (или владеет) тогдашним поэтическим кодом. Автофилологичность Набокова подразумевает и продолжает автофилологичность Пушкина, значительно ее усложняя. Особенность автофилологичности в случае Пригова состоит в том, что она работает с нечитабельностью (unreadability) и сама почти нечитабельна (unreadible). Переход буквы в текст основывается на ее не-текстуальности и не-семантичности. Здесь — повторяю — нет (анти-, пара-)мистики, нет магии. Азбука выступает как (мета)дискурсивный жест или как индекс дискурсов, пользующихся буквами как таковыми.