Чужбина с ангельским ликом - Лариса Кольцова

моём воображении, показалась камнем, упавшим вдруг на мою грудь.

Прежде чем выбраться из машины, стоило бы привести себя в надлежащий порядок, чем я и занялась, злясь то ли из-за подпорченного платья, то ли от сумбура, оставшегося после пронзающего своей остротой, а однако же, неполноценного какого-то сближения, и совсем не радостного послевкусия.

— Чего вдруг ты о Хагоре вспомнила? — спросил он, постепенно выныривая из того же самого колодца, где мы только что совместно барахтались и тонули. Он с трудом восстанавливал своё дыхание, выражение лица оставалось полубезумным.

— Не помню, кто это…

— Не притворяйся беспамятной. Ты на личном опыте убедилась, что этот типус не принадлежит к разряду фигни, о чём тут же и забывают. Почему вспомнила о нём в такую минуту…

— Я вспомнила, как в тот день, когда я украла тот Кристалл, ты догнал меня и втащил в свою машину. Ты и тогда не показался мне эталоном деликатного обращения с девушками. И всё равно… я любила тебя…

— А потом с лёгкостью забыла. У нимфеи короткая пора цветения, потому и память у неё куцая. Хотя конкретно ты оказалась из долго цветущих и редчайших сортов.

— Ты умеешь красиво говорить. Если бы ты к тому же умел красиво и нежно ухаживать… как некоторые, которые намного хуже тебя во всех прочих смыслах.

— Никто же не мешает нам с тобой совместно овладеть наукой тончайшего любовного искусства. Если, конечно, у тебя осталось ко мне хоть какое-то расположение… В противном случае, чего мы тут жуём время друг у друга… — и он горестно, вздохнул. Возник порыв погладить его, пожалеть, чего я не сумела сделать в тот ужасный день, когда увидела его раненым в машине рядом с Чапосом…

Я прикоснулась к его стриженой, так знакомо ласкающей ладонь, макушке.

— Я… я люблю тебя… по-прежнему… — чего стоило мне это признание! — А ты? Любишь меня?

— Будь иначе, я и лица бы твоего не вспомнил.

Я прижалась лицом к его груди, пряча слёзы. Его признание, даже выданное в несколько пренебрежительной форме, трансформировало меня в прежнюю девочку, каковой уже не существовало.

— Тебе было хорошо? — прошептала я.

— Кажется, я причинил тебе боль своей резкостью? Почему ты плачешь?

— Я… сама во всём виновата. Сколько же можно было изводить тебя, изводиться самой…

— Тебе не в чем себя винить. Вся причина в моём длительном воздержании. У нас с тобой всё быстро наладится. Вот увидишь…

«У нас с тобой», — эта фраза стала для меня заменой ожидаемой, но не полученной высшей отрады — награды.

Старые неврозы и невозможность их преодолеть

И в этот самый момент со стороны «Мечты» на Главную Аллею вышла вдруг Эля! Тропинка, выводящая из лесопарка, как раз и находилась поблизости. Нагруженная баулом, она озиралась по сторонам. Потом отошла чуть вперёд и какое-то время топталась у самой дороги, игнорируя машину Рудольфа.

Я замерла от невольного страха быть обнаруженной. Зеркальные стёкла не давали ей возможности увидеть меня. Если бы Рудольф вышел и сел за управление машиной на переднее сидение, то она, конечно, ни о чём не догадалась бы. Но он медлил. Рядом с Элей затормозила серо-блёклая машинка. Из неё вылез Инар Цульф, что сразу же напомнило мне о поведенческой безудержности моей помощницы в делах интимных, то, как я воспитывала её, пытаясь остудить безумную готовность отдаваться любому привлекательному самцу. Тогда как у неё имелся столь значимый и постоянный то ли друг, то ли покровитель. Хотя и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, если и не оправдать, поведение Эли. Но я назидательно учила её уму-разуму, вторя проповедям Латы — Хонг.

А сама что же? Сижу без штанов, вся растрёпанная, причём, в таком месте, где шныряют люди, тормозят или проезжают машины. Надежда была лишь на непроницаемые снаружи стёкла, — сунуться в машину никто бы не посмел.

Он следил за мной с затаённым любопытством, отлично сканируя моё состояние, близкое к отчаянию, но, не понимая, что именно меня разочаровало. Разумеется, ему хотелось полноценно усладить меня, но раз не удалось, то он был уверен, всё исправит впоследствии. Он считал, что я была недостаточно подогрета его ласками, что он поторопился. Виновата его же спешка. Но всё обстояло сложнее. Моё многолетнее воздержание и лишение любовных радостей, столь естественных в таком цветущем возрасте для всякой женщины, как оказалось, заморозило меня и внутри, и снаружи. Я цепко схватила его руку, как голодный вожделенный хлеб, в неосознанном жесте удержать его, — Если хочешь, то я согласна всё повторить…

— Не будем уподобляться братьям нашим меньшим, удовлетворяя свои потребности в неподходящей, как её ни разворачивай, обстановке… — он точно имел в виду Элю. Она со старанием пихала баул внутрь машины своего чиновного любовника.

— Да… — пробормотала я, наблюдая через стекло, как Эля вертит пышным задом совсем рядом, приноравливаясь влезть туда же, куда и запихала свою уворованную добычу, — к Инару, любовнику по расчёту в отличие от тех, к кому её тянул зов природы. Инар Цульф посчитал её баул законной добычей, оплатой за работу, не подозревая о воровстве, как не подозревал и о том, что она неверна ему. Или же ему было безразлично и то, и другое. Его голова постоянно была занята решением не всегда решаемых умственных задач, распутыванием запутанных проблем, связанных с его сложной деятельностью, и Эля с её негодными замашками и плутовством уж точно не входила в перечень всего этого. Разве она ему жена?

— Какое-то заколдованное место, — пробормотала я, мгновенно приходя в чувство осознания, где я и какова окружающая обстановка. С накатившим вдруг приливом стыда за собственную распущенность, я опять стала поправлять своё платье, беспомощно елозя по ткани ладонями. Будто вытирала их от грязи, как делала в детстве, когда бабушка ругала меня за испачканные руки. За это она обычно обзывала меня «глупой замарашкой» и била по рукам, говоря, что вымыть их намного проще, чем стирать потом испачканное платье. И сейчас я чувствовала себя именно так, побитой и пристыженной замарашкой, посмевшей нарушить всем известные правила.

— Иногда меня охватывает такое чувство, что я приговорена к безвыходному одиночеству, даже когда ты рядом… Ласкира же говорила маме, что я приговорена к женской обездоленности…

— Ты сама приговорила себя, а не Ласкира.

— Почему нам всегда кто-то мешал?

— Да кто? — поразился он. — Кто как не ты же сама!

— Эля вот… Цульф… а в тот раз Лата, потом Иви… Может, ты пригласишь меня к себе? — спросила я, холодея от собственной решимости ввести наши отношения