Ахульго - Шапи Казиев

– Не бойся! – крикнул Ефимка, показал ей яблоко, а затем перекинул его через речку.

Муслимат легко его поймала, затем хотела выбросить, но подумала, что сможет угостить им маму, и быстро исчезла среди камней.

Счастливый Ефимка еще долго старался высмотреть девочку, но больше она не появилась.

Люди на Ахульго смогли немного отдохнуть, не опасаясь попасть под новую бомбежку. Отцы увидели своих детей, жены дождались мужей. Семьи ходили проведать родных и соседей. Муслимат с матерью навестила семью Шамиля, и девочка принесла гостинец – спелое румяное яблоко, источавшее давно забытый всеми аромат мирной жизни.

В одной из пещер нашли немного дров, и жители Ахульго смогли, наконец, поесть горячего хинкала из остатков сушеного мяса. Блюдо это было простое, в котором к мясу подавались куски вареного теста и подлива из чеснока, но для измученных людей оно стало настоящим пиршеством.

Свою долю хинкала получили и пленные солдаты, приведенные Омар-хаджи из вылазки и теперь содержавшиеся на Старом Ахульго. Сначала их поместили в полуразрушенную саклю, оставшуюся после штурмов Фезе, и солдаты ее восстановили. Но когда начались бомбежки, солдат перевели в пещеру, выходившую в сторону Чиркаты.

Охранять их был поставлен Никита, перебежчик, потерявший своих друзей в битве при Аргвани. Бежать пленным было некуда, и Никита не особо заботился о караульной службе. Когда случалась надобность, он уходил на вылазку. Здесь он был незаменим, особенно когда нужно было подобраться к караулам, охранявшим батареи. Чуть раздавался шорох, и с постов окликали:

– Стой, кто идет?

– Свои! – отвечал Никита, а затем первым бросался в дело.

Остальное время Никита проводил в душеспасительных беседах с пленными.

Те поначалу и слушать его не хотели. Они были уверены, что Граббе со дня на день возьмет Ахульго и их освободят. Но когда дело затянулось, они стали понемногу прислушиваться к тому, что говорил Никита. А тот взахлеб расписывал, как провалился штурм, как горцы делали ночные вылазки и рушили мантелеты и что скоро наибы поднимут весь Дагестан и возьмут Граббе в железные клещи.

Пленные не видели, но слышали то, что происходило на Ахульго, и понимали, что Никита не врет. Однако солдаты все еще надеялись, что их вызволят. А когда отчаялись ждать, сговорились сами сделать вылазку при первой же заварухе. Они предполагали ударить мюридам в тыл и, если повезет, пробиться к своим. Но подходящего случая все не было, только гуще и тяжелее била артиллерия, а своды их пещеры грозили вот-вот обрушиться.

А Никита по-прежнему убеждал пленных перейти к Шамилю, чтобы стать вольными людьми, и божился, что Граббе нипочем не взять горную твердыню. Солдаты начали терять надежду на освобождение, а об обмене на пленных горцев никто уже и не мечтал. Самые стойкие уговаривали друзей крепиться и не верить Никите, ведь если у Шамиля так хороши дела, то отчего кормили их все хуже, а воды давали все меньше? Но это уже не убеждало отчаявшихся людей, которые почувствовали себя ненужными прежнему начальству.

– И каково у Шамиля житье? – спрашивали пленные.

– Жили не тужили, – отвечал Никита, – пока генерал не попер.

– Чего же у него хорошего?

– Переходите, сами увидите.

– Нет уж, ты сперва расскажи.

– Красота! – говорил Никита. —

Никакой офицер тебе в зубы не тычет, и шапку ломать ни перед кем не дозволяется.

– Как это? – не понимали солдаты.

– Такой уж это вольный народ, – растолковывал Никита.

– Оно, конечно, сразу не понять, зато потом – будто сызнова родился.

– Мудрено…

– Сам-то ты, Никита, как к горцам попал?

– Взял да и ушел. Ушел и не жалею. А почему? – И Никита принялся рассказывать, горячась и размахивая руками.

– Ротный наш, штабс-капитан, вояка, каких поискать, а за людей нас не признавал. Пуговицу не застегнешь, так он тебя чуть не в шпицрутены определяет. Покажется ему, что честь не по всей форме отдал, так разорется, хоть святых выноси. Кроме как канальями да подлым народом и не величал. В бой, правда, первым ходил, не отнять этого, зато, ежели что не так, не токмо кулаками – сапогами охаживал. А после еще в ненадежные запишет, чтобы отличий никаких. Думали мы его пристрелить, когда в дело пойдем, да пожалели. Зато он чуть не всю роту довел до «беглого шага». Много бежало, кто куда. А у Шамиля – даже наибам кланяться не велят, Богу, говорят, кланяйся, а человеку не моги.

– Во всяком монастыре свой устав, – говорили солдаты.

– Каждая тварь по-своему живет.

– Оно, конечно, – соглашался Никита.

– Только ежели войдет в душу, что мы тоже человеки, а не скотина бессловесная, то уж никаким штыком не вышибешь.

– Ну, перейду я, – размышлял солдат.

– А чем кормиться буду?

– Тут всякий сгодится, – заверил Никита.

– А если ремесло какое знаешь, так в почетных людях ходить будешь.

– Ремеслу мы все выучены, – говорили пленные.

– Кто столяр, кто плотник, кто кузнец.

– Шить, строгать, лошадей подковать али сапоги стачать – все с нашим почтением.

– Война всему научит.

– Так и трудись на себя, – убеждал Никита.

– Все лучше, чем на барина спину гнуть.

– Оно, конечно, – сомневались пленные.

– Только боязно.

– Драться было не боязно, а человеком жить боязно? – удивлялся Никита.

– Мягко стелешь, да жестко спать небось.

– Тут ведь горы, у них по-своему.

– Чуть что – секир-башка.

– Опять же басурмане.

– У Шамиля всякие живут, – разъяснял Никита.

– И басурмане, и православные, и иудеи. А притеснять кто станет – тому Шамиль сам башку отхватит.

– А насчет баб как же? – не понимали пленные.

– Ихние, слыхать, не идут за наших.

– Пойдут, коли веру их примешь, – обещал Никита.

– А ежели при своей желаешь остаться, так в походе жену добывай. Что у них, что у нас в мужиках убыль. Война-то не родит, а только вдов плодит.

– Да как же перейти-то? – сомневались пленные.

– Навроде предателя, что ли?

– Али дезертира?

– Перебежчика! – втолковывал Никита.

– Это когда по своей воле.

– Н-да, – отвечали пленные.

– Однако как-то не того с прежними-то товарищами воевать…

– А ты не воюй, ежели не хочешь. А поживешь у горцев с мое, так сам отбиваться начнешь, когда господа офицеры обратно в неволю потащат.

– Так ведь служба, – вздыхали пленные.

– Уж так царь-батюшка велел.

– Служба, говоришь? – сердился Никита.

– А ты по своей воле на нее пошел?

– Куда там! Баба моя барину приглянулась, вот и забрил в рекруты.

– А я за брата пошел, – вздыхал другой пленный.

– У него семеро по лавкам, а я холостой.

– А я сам вызвался. Чего в деревне сидеть? А тут – вона, Кавказ! Я и на Польскую войну хаживал, и с турком воевал.

– А нас офицеры водили царя скидывать, а царь нас картечью, а после – в штрафные. У нас даже офицер один, разжалованный, в солдатах был, царство ему небесное.

– Против своих не пойду, там брат мой.

– Слышь, Никита, водицы бы принес.

– Сам попробуй. Горцы ее под пулями достают да еще с вами делятся.

Так они и толковали целыми днями, пока пушки утюжили Ахульго. Все тягостнее становилось солдатам в плену, и они готовы были на что угодно, лишь бы покинуть свою душную пещеру. Но старшим пока еще удавалось удерживать молодых.

– Не стыдите нашей роты перед отрядом, – говорили они и приводили устрашающие резоны: – Вот перейдете, воля ваша. А вдруг – снова плен? Горцев-то еще выменяют, а нас так точно расстреляют.

Оставалось ждать, чем кончится дело, чья возьмет. Погибать, не успев сделаться по-настоящему вольными людьми, не вкусив радостей горной свободы, никому не хотелось. А если бы Шамиль одолел генерала Граббе, тогда другое дело, тогда бы и вольности можно отведать. Если, опять же, на пленных горцев не выменяю т.

Но с каждым днем проповеди Никиты волновали сердца пленных все сильнее. И не потому, что они верили ему, перебежчику, а от того, что второй уже месяц Граббе наседал на Ахульго, а горцы держались и злобу на пленных не вымещали. Да и раненых, которые были среди пленных, горские лекари лечили, как своих.

Когда Никита отправлялся на вылазку, пленные спорили уже между собой:

– И чего Шамиль так старается? Далась ему эта свобода.

– А ты бабу свою любил? – спрашивал его товарищ.

– Из-за которой барин тебя в солдаты отдал?

– Любил, справная была баба.

– А будь твоя воля – барина бы зарезал?

– Коли вернусь – на вилы подниму.

– Вот и горцы бар-дворян своих, то бишь ханов, на кинжалы взяли. А те – к царю нашему: обижают, мол, смутьяны, выручай, батюшка!

– А на кой царю баре ихние?

– Как же без них горами владеть? Разгони их Шамиль, так и к нам воля хлынет. Ты своего помещика на вилы, другой еще одного, так и рухнет крепостная барщина.

– Туды ей и дорога.

– А дворянское племя паучье под корень вывести!